Страница 14 из 21
– Что это с тобой? Что ты, Петенька, чернее тучи?
– Устал я, Ефросиньюшка. Дорога-то, чай, не близкая.
Женщина поцеловала любимого в губы и прошептала:
– Унеси меня, милый, в кровать.
Лазарев подхватил Ефросинью на руки, осторожно положил ее в мягкую постель, задул свечи, разделся, лег к ней. Там его ждали горячие объятия истосковавшейся по нему женщины.
Придя утром в приказную палату, Петр Лазарев заметил необыкновенную суету стрелецкого начальства.
Воевода Андрей Унковский – боярин средних лет, с хмурым лицом, одетый в колонтарь, с саблей на боку, с двумя пистолями за поясом, стоял в окружении стрелецких сотников и полусотников и возбужденно говорил. Завидев Лазарева, он что-то сказал голове Кручинину, отошел в сторону к окну и подозвал тайного истца.
Кручинин со стрелецким начальством вышел из приказной палаты.
Лазарев низко поклонился воеводе, подошел поближе. Унковский, глядя с пренебрежением на истца, спросил:
– С каким делом послал тебя воевода Хилков?
– Проникнуть к Разину в войско.
– Хорошее дело задумал астраханский воевода! Лазутчик у Стеньки нам позарез нужен. Недавно изветчики вернулись с сообщением, что злодей недалеко. Так что скоро тебе будет возможность послужить атаману. А нам придется постоять на стенах города – ваши-то не подоспели, опередил их антихрист. Говорить мне долго с тобой недосуг, ты присматривайся и беги к нему, как сумеешь.
Воевода повернулся спиной к Петру и пошел, торопясь, к выходу.
Лазарев с ненавистью посмотрел в спину Унковскому, подумал: «Сволочи, понадобился им свой человек у Стеньки, а сами смотрят на меня, как на предателя. Платить не разбегутся, все норовят свой карман набить».
– Ну, что ж, будем проникать к грозному атаману! – уже вслух сказал тайный истец.
8
Разинцы плыли к Царицыну. Длинная вереница лодок, стругов, насадов, подгоняемая попутным ветром, быстро неслась вниз по Волге.
Казаки были довольны большой добычей и первой победой, весело гоготали, горланили разудалые песни, подшучивали друг над другом.
Есаулы угодливо заглядывали в глаза атаману, стараясь пред-угадать его желание. Но Разин был хмур. Уединился на носу струга, размышляя: «Теперь о разграблении каравана скоро узнают в Москве. Царь, конечно, не простит мне такую дерзость, самое лучшее, что меня ждет, – это плаха. Пускай еще возьмут! Сейчас голыми руками меня не сцапаешь, – успокоил себя атаман и обвел гордым взглядом множество лодок. – А пока на Волге нет никого. Гуляй, казак! Хилков и Унковский сидят в своих крепостях. Я их еще попытаю. Эх, поднять бы весь Дон, да так тряхнуть бояр и воевод, чтобы всем чертям стало тошно! Только сволочи эти, домовитые, норовят в сторону. Москве в рот смотрят. Корнило тут всему голова. Эх, Корнило, Корнило, люб ты был мне когда-то! Многому я у тебя научился.
Когда же все-таки наши пути разошлись? Наверно, с тех пор, как Яковлев был избран войсковым атаманом: когда стал кланяться в ножки Москве, думать не о войске, а о своей лишь выгоде. Гребет Корнило денежки и от Москвы, и от домовитых казаков – ничем не брезгует. И куда человеку столько денег? Жадность! – пришел к выводу Степан. – Скольких эта жадность сгубила, и бедных, и богатых?! А раздать все поровну, на всех бы хватило добра!»
Вспомнились слова Корнилы Яковлева, однажды сказанные ему: «Ты, Стенька, ежели был бы не дурак и не раскидывался добром, быть бы тебе самым богатым в войске Донском, и атаманство после меня взял бы – я ведь не вечен. А то добро, которое ты людям делаешь, им зло не изведешь».
«Нет, крестный отец! Из меня такой, как ты, не получится! Сорок лет уже прожил, а сволочью не стал, тянуть на себя не научился! Не обижу людишек голодных и обездоленных, – размышлял атаман. – Наверное, я рожден для того, чтобы победить зло!»
Кто-то положил Разину руку на плечо. Он медленно повернул голову и увидел Григория – бывшего монаха, а ныне казначея его войска.
– Зачем лезешь? – в досаде огрызнулся атаман. – Аль не знаешь страха? – глаза Разина зажглись гневными огоньками.
– Ты почему, Тимофеич, бормочешь тут один? Вон есаулы без тебя скучают.
– А… – только и вымолвил атаман, махнув рукой, потом крикнул: – Ефим, черт! Где ты запропастился?
– Здесь я, батько. – Ефим стоял в новом кафтане с саблей на боку, за поясом поблескивал пистоль.
– Ну и ну! – подивился Степан. – Вот это казак! Ребята, взгляните-ка на мужика! – обратился Разин к есаулам.
Все зашумели, стали хвалить наряд Ефима. Подходили, щупали кафтан, пробовали остроту сабли.
– Спой песню! – попросил Разин.
Ефим сел рядом, озорно взглянув на атамана, спросил:
– Хочешь песню про тебя спою, что недавно надумал?
– Пой, братец! Пой! Да так, чтобы душу всколыхнуло!
Все затихли. Тряхнув русыми кудрями, Ефим запел сильным голосом:
Степан молча слушал, чему-то улыбался.
Все слушали песню с пристальным вниманием. Кое-кто из есаулов пытался подпевать, но, не зная слов, замолкал.
Когда Ефим кончил петь, Разин привлек певца сильной рукой к себе и, расцеловав в губы, сказал:
– Спасибо тебе, казак, за песню! Люб ты мне! Еремка! Давай нам с Ефимом вина!
Еремка мигом поставил чарки перед певцом и атаманом.
– Батько! Пьем за победу! – воскликнул Иван Черноярец. Степан раскурил трубку и, пуская клубы сизого дыма, весело крикнул:
– Гей, музыканты, плясовую!
Заиграла музыка, застучали резвый бубен и накры.
На палубу чертом выскочил Еремка и повел плясовую. Замелькали в танце руки и ноги, вихрем носился молодой казак, выделывая замысловатые коленца.
На круг вышло еще несколько удалых есаулов, закружившись в быстрой, огневой пляске. Палуба трещала и стонала под ударами резвых ног.
У Степана в глазах заиграли веселые огоньки. Он закричал, подбадривая музыкантов:
– А ну, поддай! Чаще! Чаще!
Музыканты заиграли еще быстрее. Разин легко вскочил, пронесся вприсядку по палубе. Он неистово вертелся волчком, выделывая невообразимые кренделя, вкладывая в пляску всего себя, свою душу.
Вся горечь, вся внутренняя борьба его страстей, все наболевшее выплеснулось в этом бешеном танце.
Но вдруг атаман сел на место, залпом выпил приготовленную ему чарку вина. Глаза его потухли, лицо окаменело, брови лишились грозной хмури: казалось, он задремал.
– Братцы, – крикнул Еремка, – батько спать будет!
Есаулы, стараясь не шуметь, ушли, Еремка заботливо набросил на плечи атамана бобровую шубу.
Разинское войско подплыло к Царицыну в ночь на 25 мая.
Атаман приказал как можно тише и незаметнее подгрести к самому городу.
Царицынские крепостные стены черной громадой возникли перед казаками, пугая своей неприступностью. В это время город должен был спать, но по всему было видно, что разинцев здесь ждут: на валу и на крепостных стенах маячили стрельцы, у пушек горели наготове зажженные фитили.
Раздался резкий свист атамана – условный знак к приступу города, и казаки ринулись на вал.
Сам атаман с саблей в руке бежал первым. В темноте было плохо видно, и казаки, спотыкаясь о камни и коряги, злобно ругались. Наступающие лавиной неслись к крепостному валу, откуда уже ударили пушки. Запахло порохом, едкий дым застилал глаза. В первых рядах казаков появились убитые и тяжело раненые. Разинцы остановились, некоторые попятились, кое-кто в страхе упал наземь, боясь пушек.