Страница 13 из 21
– Присушил ты ее чем-то, – сказал голова и с любопытством поглядел на Лазарева. – Многие после смерти ее мужа – стрелецкого сотника Русакова – к ней подкатывались, да откатились восвояси. Никого к себе не подпускала. И за что тебя любит?
Не ответив на вопрос головы, Петр встал:
– Пошел я, Федор Игнатьич, завтра утром приду в приказную палату.
– Иди, иди, потешь вдову! – с усмешкой проводил Лазарева Кручинин.
Петр, вскочив на коня, поспешил знакомыми улочками к дому Ефросиньюшки.
Вот и небольшой, утопающий в белом яблоневом цвету домик Ефросиньи Никитичны Русаковой, стрелецкой вдовы. В саду монотонно жужжат пчелы, перелетая с цветка на цветок. Пахнет дымком и печеным хлебом. Во дворе залаяла собака.
Спрыгнув с седла, Петр стукнул в ворота. Собака еще больше залилась визгливым лаем, послышались легкие шаги хозяйки. Загремел засов, ворота открылись, заскрипев ржавыми навесами. Вышла стройная женщина, лицом белая, светло-русая, с усмешкой на губах. Большие лукавые зеленоватые глаза светились счастливой радостью. Ефросиньюшка улыбалась, обнажив ряд ровных белых зубов. Женщина была уже немолода – лет за тридцать, но здоровьем и красотой наделена природой изрядно.
– Петро, Петенька приехал! – запел мягкий голос Ефросиньюшки. – Только сейчас думала о тебе. Что-то моего ненаглядного нет. А ты и явился! Проходи, проходи, голубь, иди в сенцы, раздевайся, приляг на лавку, там у меня тулуп постелен. А я коня твоего поставлю, покормлю, баньку истоплю. Есть-то хочешь? Там у меня в сенцах молоко и каравай хлеба, закуси пока. Ну, иди, иди, родной!
Лазарев в полудреме кое-как снял с ног сапоги, скинул кафтан. Не отрываясь, выпил целый кувшин молока, повалился на мягкий тулуп.
«Как Ефросиньюшка похорошела», – подумал, засыпая, Петр. Снилось Лазареву, что сидят они со Стенькой Разиным в шатре, вино пьют. У него чаша в руках, а тот, зверского обличия казак, из ведра пьет и говорит:
– Знаю я, что ты тайный истец воеводы Хилкова, но не убью тебя, если ты это вино выпьешь! – и поставил перед ним ведро.
Петр обхватил его руками, заглянул внутрь, и страх его объял. В ведре было не вино, а кровь. Ведро вдруг начало расти, расти и стало с бочку.
– Что не пьешь, тайный истец? – грозно спросил Разин и страшно захохотал. – Ха-ха-ха, ха-ха! Пей! Это кровь народная, всех замученных и обездоленных боярами да воеводами ни в чем не повинных людей! Пей!
– Не могу я кровь пить, – весь трясясь от страха, ответил Лазарев.
– Можешь! Ты ее за деньги каждый день пьешь!
– Нет! Нет, не могу! – закричал тайный истец.
– Не можешь! – страшно закричал Разин, и, выхватив саблю, рубанул Лазарева сверкающим клинком.
– А-а-а-а!.. – закричал Петр и вскочил с лавки. Рядом стояла Ефросиньюшка.
– Ты что? Что с тобой, Петя? – с изумлением спросила женщина. – Часом не заболел ли ты?
– Фу-у-у… – выдохнул Лазарев, вытирая рукавом рубахи выступивший холодный пот. – Дурной сон снился. И приблажится же такое!.. – со вздохом сказал Петр, вставая.
– Я баньку истопила, иди, Петенька, в первый жар, попарься хорошо – все как рукой снимет. Это у тебя от дальней дороги, видно, умаялся ты знатно, – ласково сказала Ефросинья.
Раздевшись в предбаннике, где пахло вениками и вольным жаром, Лазарев зашел в баню. После долгой дороги, пыли и грязи хотелось попариться.
Налил из бочки холодной воды в деревянную шайку. Зачерпнул полный ковш квасу, плеснул на каменку. Раскаленные камни зашипели, затрещали; терпкий, душистый, пахнущий хлебом и мятой пар повалил вверх. Взяв уже распаренный Ефросиньюшкой веник, залез на полок, лег и, задрав ноги к потолку низкой баньки с прокопченными до черноты стенами, стал отчаянно хлестать свое тело, кряхтя от удовольствия. Петр зачерпнул еще ковш квасу, вновь плеснул на каменку. От жара трудно стало дышать, зажгло уши, накалились ногти на руках. Вылив следующий ковш квасу на себя, энергично стал растираться веником. Затем снова взялся париться, громко кряхтя, постанывая и восклицая: «Ох, хорошо! Хорошо-то как, Господи!». Спустившись с полка, облился холодной водой из шайки, плеснул еще ковшичек на камни, залез обратно, лег, притих, млея от тепла, приятного запаха хлеба и мяты.
Стол вдова накрыла в просторной горнице, где было прохладно: горели восковые свечи, распространяя запах меда и еще чего-то духмяного.
За окном опустился голубой вечер. Гость выпил первую чарку водки, запивая холодным медом.
– Смотри, Петя, с медом быстро захмелеешь, – предупредила Ефросиньюшка, лукаво улыбаясь, и, пригубив свою чарку, закусила зернистой икрой.
Лазарев уплетал за обе щеки, стараясь попробовать все блюда, расхваливая женщину за вкусно приготовленные яства. Насытившись, Петр предложил выпить за Ефросиньюшку – та согласилась и осушила чарку до дна.
Так сидели они весь вечер вдвоем, пили вино, меды и разговаривали.
Наступила ночь. Свечи догорали, сильно оплавившись. Кувшины с медом и водкой изрядно опустели. В голове у Лазарева затуманилось. Ефросиньюшка виделась ему сказочно красивой. Она сняла с головы рефить. Волосы ее крупными золотыми прядями разметались по спине, волнами легли на грудь.
Петр потянулся к вдове, поцеловал ее в губы и попросил:
– Спой, любушка, что-нибудь.
Вдова поставила в подсвечник новые свечи, достала из резного шкафа домбру, провела рукой по струнам. Полилась грустная мелодия. Ефросиньюшка, глядя на любимого, нежным голосом запела:
Лазарев слушал с наслаждением, глядя во все глаза на женщину, откровенно любуясь ею. Как хороша-то, господи! Век был бы около нее. Что его ждет завтра: удача, как всегда, веревочная петля или острый клинок казацкой сабли? Сумеет ли попасть к Разину? Он уже многое слышал об атамане и в душе им восхищался, образ врага с ним не вязался. Часто, непроизвольно для себя, он думал о нем как о добром молодце из сказки, вставшем на защиту простых людей. Хоть и была у него работа в угоду астраханскому воеводе, хоть и кормила неплохо, но в душе тяготила, а куда податься, к кому голову приклонить – не знал; только и была одна радость – Ефросинья, самый близкий ему человек. Но и она не ведала об его истинном занятии, а узнав, может, и отвернулась бы от него. Поэтому о своих делах Петр никогда с ней не говорил, да и для всех был приказчиком купца Молчалина. Знали о его настоящем деле лишь несколько человек. И теперь он должен снова лицемерить, обманывать, изворачиваться, глядя в глаза людям, которые по своей наивности всегда верили ему. Верили, потому что он умел угодить, вовремя сказать ласковое слово, польстить. А ведь этого ему не хотелось. В глубине души теплилась надежда, что он сможет прийти однажды к Ефросинье и никогда отсюда не уходить; заняться каким-нибудь ремеслом, хотя бы завести свою кузницу или начать плотничать – пойти на берег и строить лодки и амбары под товары. Да где там! Сколько раз он просил воеводу Хилкова отпустить его, но тот об этом и слушать не хотел. Может, оно и к лучшему, что такая заваруха началась, гляди, и для него какие изменения выйдут? Идти к казакам с его делом не просто. Говорят, атаман человек умный, и в доверие к нему войти трудно будет, да и поверит ли он ему? К чему же сон ему такой приснился, как его разгадать, может, это какое-то знамение?.. Вспомнив свой сон, Петр содрогнулся.
Ефросиньюшка, кончив петь, спросила: