Собор памяти

И Леонардо шёл по следам своих машин, перешагивая через части тел и трепещущие лоскутья изодранных шатров, оскальзываясь в застывающей крови — шёл и пытался молиться, взывать к Господу о внемлении.

Но он знал, что ответа не будет, ибо в этот миг сам был Богом.

То, что он видел, было рождено его разумом, было его детищем.

Lacrimae Christi[115].

Глава 24

ЗАМОК ОРЛА

Ни единая птица, если не ищет смерти,

не приблизится к его гнезду.

Как вихрь, что мчится по песчаной и

пустынной долине и в своём торопливом

движении увлекает к своему центру всё,

что противостоит его яростному бегу.

Уснуть было невозможно, потому что уже близился рассвет.

Хотя лагерь был взбудоражен, говорили все шёпотом. Небо походило на щит, усыпанный звёздами, и смешение звёздного света с отблесками пожаров придавало всей этой предрассветной сцене какой-то диковинный, неземной вид. Леонардо разыскивал своих друзей; онемевший и оцепеневший, бродил он по лагерю. Он поглощал, как губка, все гротескные детали побоища: всех, кто был в движении либо замер от горя или усталости... всё и вся становились для Леонардо бесконечной живой картиной, которая жила и менялась, росла, разлагалась, а порой даже и умирала, но лишь как вянут и умирают листья зимой — оставаясь живой, хотя и неподвижной. Леонардо эта картина виделась написанной на фламандский манер: отлакированная, со щедрыми масляными мазками, глубокая и сияющая, как ледяная темница антихриста.

Леонардо снова и снова возвращался к этому образу, словно сам Данте наставлял его, преследовал, наказывал за все его разрушительные изобретения, за эти поля дивной смерти из кости и чёрного дерева. Звёзды казались сделанными из лака; свет словно исходил от трупов, разбросанных по полю битвы. Леонардо хотелось выправить убитых, выпрямить их изломанные члены, закрыть их изумлённые, наполненные звёздным светом глаза, прикрыть их наготу, ибо они чудились нагими, застигнутыми в неком постыдном и противоестественном совокуплении. Леонардо видел смерть и прежде, но не в столь разнообразных обличьях; он никогда не был так затоплен ею в bottegas, где разрезал плоть и жилы, изучая природу мёртвого тела. Здесь же смерть была такова, как она есть: разодранные, расчленённые, обобранные тела, валявшиеся точно груды мусора. Многие мертвецы были полуголыми, потому что для бедуина считается почётным взять себе одежду поверженного врага.

Но все эти люди были братьями, Ак-Койнлу, племенем Белого Барана...

Мысли Леонардо, казалось, жили собственной жизнью, потому что размышлял он о грандиозном пиршестве — кипящем жире, горах лоснящегося риса, аппетитном аромате жареного мяса, варёных бараньих головах, что венчают горы подливы, риса и мяса, их разинутых челюстях, чёрных дымящихся языках, что вываливаются меж белых, как лунный свет, зубов...

Он с отвращением повернул прочь, но смерть окружала его со всех сторон... и он даже не осмелился пройти между курдов, изрубленных на куски изобретёнными им колесницами... и вспоминал Понте Beккио, мост мясников, где нельзя было пройти, не переступив через лужи свернувшейся крови или не увидев свежеразделанных трупов животных, что станут чьим-то ужином.

   — Леонардо, ты разве не спал? — спросил Куан, застигнув Леонардо врасплох; тот рефлекторно потянулся к кинжалу, и это, кажется, позабавило Куана.

   — Не я один, — ответил Леонардо. — И никто сейчас не спит, кроме мёртвых. — Он смотрел на трупы.

   — Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.

   — Что ж, быть может, тогда тебе придётся применить собственное лекарство.

Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся — это зрелище напомнило ему о чуме.

   — Нашёл ты своих друзей? — спросил Куан.

   — Я обыскал весь лагерь, — ответил Леонардо. — Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?

   — Тебе следовало бы заглянуть в мой шатёр. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.

   — Значит, ты доставишь их домой? — спросил Леонардо. Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой — но только оставаясь у калифа он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.

   — Нет, Правитель Миров ещё не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.

   — Куда? — удивился Леонардо.

Куан пожал плечами.

   — На войну.

   — Зачем? Они ведь не воины... скорее уж наоборот.

   — Потому что Кайит Бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. — Куан мягко хохотнул. — И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.

   — А Америго?

   — Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. — Куан чуть заметно усмехнулся. — Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.

   — Я боюсь за них.

   — Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, — сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. — Шлюхи знали обо всём. У них свои... способы добывать сведения.

   — Что они знали?

   — Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль... но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.

Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд всё вокруг замерло, словно сама природа — мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далёкие холмы, закутанные в дымку, — всё ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звёзды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.

Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.

Ямы, заваленные мёртвыми телами, забросали землёй.

Кайит Бей встретился с Уссуном Кассано.

И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскалённого мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.

Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.

Иерусалим?

Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и bottega, в которой воплощались в жизнь его изобретения.

Пустыня была наказанием за все совершившиеся убийства, за всех обобранных и осквернённых мертвецов.

Удушающий ветер мчался над дюнами и жёстким кустарником. Он начался с кратких порывов и вихриков, подобно египетскому хамсину[116], и постепенно набрал силу. Потеки пота леденили лицо Леонардо; он ощущал на языке солоноватую влагу, как бы в противоположность сухости запёкшихся губ, стянутых сухой коркой рук и лица. Хотя он на манер арабов прикрывал рот и нос краем головного покрывала, глаза у него саднили и слезились. Песок жёг, точно кислота.

Мир вокруг стал сплошным слепяще белым маревом, в котором почти ничего нельзя было разглядеть. Они словно плыли во сне, вернее — в мучительном кошмаре песчаного прибоя. Верблюды трусили вперёд, медленно прокладывая себе путь сквозь марево, которое, казалось, сгущалось и твердело вокруг них; Леонардо то и дело вскидывался, как частенько случалось с ним посреди глубокого сна. Он едва мог глотать, и это пугало его — горло стискивалось так, что казалось, он вот-вот задохнётся. Хотя он и научился бедуинскому трюку пить, как верблюд, вволю у каждого источника — и пил до тех пор, пока не чувствовал, что вот-вот лопнет, — он всё время мучился от жажды. Во рту всё время стоял металлический привкус.

115

Слёзы Христовы (лат.).

116

Хамсин (араб.) — сухой и знойный ветер Египта, дующий из пустыни.