Ученик афериста

Все казалось мне то ли страшным сном, то ли идиотской мрачной шуточкой.

— Ты хочешь, чтоб я это съел? — Голос звучал, как шелест пергамента.

— Под красное вино — самое то к говядине.

Я с остервенением стянул с себя салфетку и, мужественно сдерживая тошноту, зашагал прочь.

— Давай, уходи, изнеженный сыночка мракоборца, — закатил глаза Наземникус. — Я потратил день своей жизни на то, что искал тебе спасение, а он тут, понимаешь ли, нос воротит. Уходи, Поттер, но учти, когда будешь помирать в бреду, судорогах и воплях, я не буду сидеть рядом и держать тебя за руку.

— Пускай, — гаркнул я из прихожей. — Все лучше, чем то, что ты предлагаешь.

— Да ты же, уродец, меня подставляешь! — рычал Наземникус, кинувшись за мной. — Сам сказал, папаша твой меня в Азкабане сгноит. А ну иди сюда!

И, несмотря на то, что был ниже, схватил меня за шкирку и потащил к зловонной туше.

— Жри корову, Поттер! — И едва ли не ткнул меня носом в красное мясо, сочившееся малоприятными соками.

Дрожащими руками отпилив ножом крохотный кусок мяса я, едва ли не плача, отправил его в рот, и, осознав, что сейчас ем сырую плоть забитой коровы, чуть не взвыл.

— Вином запей, ты ж гурман! — влив мне в рот еще и вина, заверил Наземникус. — Давай-давай, видишь, есть можно.

— Может, хоть пожарим? — взмолился я, проглотив с трудом кусок.

— И майонезом сверху зальем. Жри, давай. Потом спасибо скажешь и отработаешь. Ну, кусочек за папу-мракоборца, кусочек за белобрысого дружка-лошка, кусочек за сучку-кузину и за братца-оборотня… А если всю твою родню перечислять будем, в аккурат доешь все.

Дальше я не помню ничего конкретного. Может, потому что каждый кусок мяса запивал вином, может, потому что Наземникус отвлекал меня своей бессмысленной болтовней (к концу трапезы он вслух рассуждал над тем, что «при Фадже было лучше»), а может, потому что я просто потерял голову. Страх, отвращение и неимоверное желание побыстрее закончить самый жуткий в моей жизни ужин слились в единое чувство, которое руководило мною, придало сил и воли жевать жесткое мясо, сдирать коровью шкуру и продолжать есть, набивать рот, давиться, глотать и снова отрезать куски.

Вот уже стрелка часов приближалась к одиннадцати вечера, а я, закатив рукава водолазки, умудрился отломать коровье ребро и грызть скользкое мясо прямо с него, отложив нож. Руки, перемазанные кровью, дрожали, во рту стоял неописуемый вкус крови и вина, челюсти болели, но какая разница, если половина дела сделана?

Но разве половина?

Я ел безостановочно, часто борясь с комом в горле, но понятия не имел, как это все в меня влезет.

Помню, ближе к концу ужина я уже не запивал.

— Ну ты зверь, — то ли одобряюще, то ли напугано констатировал Наземникус, когда я, не сказать, что обглодал тушу до костей, но основательно погрыз, скажем так, опустился на пол и облокотился о ножку стола.

— Если это была шутка, — прохрипел я. — Если это была шутка…

— Да куда уж там.

Даже дышать было тяжело. И не от тошноты, скорее от того, что я переел… сразу вспомнились каникулы у бабушки, как она закармливала меня пирожками, пудингами, жареной картошкой и прочими изысками своей кухни. А на кухне жареным и печеным пахло всегда, даже когда с обеда проходило много часов, а ужин еще не готовился.

Вспомнив бабушкины лакомства: те румяные пироги с ягодами и яблоками, шоколадные пудинги, печенье и торты, а так же что-то жареное и жирное, я почувствовал самый сильный приступ тошноты.

— Уборная наверху, — ткнул пальцем на лестницу Флэтчер, завидев, что я прижал руки ко рту и вытаращил глаза.

И, поняв, что доедать я не буду, вытащил из кармана своего старомодного пиджака волшебную палочку. В мгновение ока остатки туши исчезли, словно здесь и не были. Впрочем, запах никуда не делся.

Плеснув в лицо ледяной воды, чтоб смыть кровь со щек и подбородка, я поймал себя на том, что позабыл значение слова брезгливость. Уперев руки в грязную раковину, которую, судя по всему, не мыли со времен Первой Магической Войны, я отдышался, как после долгого бега.

Подняв голову, я взглянул в мутное зеркало, чтоб оценить масштабы своего ужасного вида, но невольно улыбнулся.

Тот самый «лишай», как его назвал Флэтчер, исчез, будто и не было его никогда, — кожа светлая, гладкая, как прежде, если не сказать лучше. На руках багровых следов тоже не было, на животе тоже не нашлось. Оттянув воротник, я оценивающе взглянул на шею в зеркало. И не обнаружил на ней воспаленной раны от укуса.

«Кажется, я буду жить» — вымученно улыбнулся я, чуть задев губы острыми клыками.

И это была лучшая новость за многое время.

========== Глава 11. ==========

Кровать была очень пружинистой, скрипучей, со старой, изъеденной молью периной, колючим одеялом и пыльной подушкой, из которой лезли перья, то и дело тыкаясь в щеку, но спать было настолько удобно, что казалось, ни единая сила не сможет заставить меня проснуться. Конечно, я ошибался, разбудила меня сова Флэтчера: лохматая птица с чуть косыми глазами (сова с косыми глазами, можете себе представить?), вдобавок не отличающаяся особыми манерами.

— Иди ты, — сонно буркнул я, когда птица взгромоздилась на одеяло и принялась бесцеремонно клевать меня в лицо.

Попытка согнать сову ленивым взмахом руки увенчалась тем, что птица испустила душераздирающий вопль и захлопала крыльями. Все же привстав, я смахнул сову с кровати и, не дав ей взлететь, цепко схватил рукой ее мягкое тельце. Сова, видимо почуяла, что если я сейчас хоть чуть-чуть сожму пальцы, она окажется продырявленной в пяти местах, и замерла, тихонечко ухая.

С остервенением отцепив от ее лапы письмо, я выпустил сову, которая, взлетев на шкаф, подальше от меня, обижено нахохлила перья.

Разорвав конверт и развернув пергамент, я тут же узнал почерк Наземникуса.

„Если ты читаешь это письмо, значит сова сумела тебя разбудить, в отличие от меня. Пока ты спал, прошло три месяца“.

— Я проспал три месяца? — ужаснулся я и снова взглянул на письмо.

«Сейчас ты спросишь себя, проспал ли ты три месяца. В принципе, да, но, к чести, надо сказать, что иногда ты просыпался, чтоб выпить. Меня, конечно, неимоверно радует, что ты приобщился к корпоративным нормам, освоив великое искусство запоя, но некоторые люди очень хотят видеть тебя на рабочем месте. Поэтому, как сказала мне моя матушка в семьдесят четвертом году: „Кончай бухать и пиздуй работать, тупой мудак“.

— Окей, — простонал я, на негнущихся ногах поднявшись с кровати.

„Сейчас на календаре август (календарь — такая хреновина с циферками и днями).

Приведи себя в порядок, ибо выглядишь так, словно не просыхал три года, и позавтракай перед выходом — в кладовой (ну, там где мы прятали заспиртованную голову гиппогрифа) найдешь трехлитровую банку со свиной кровью. Выпьешь два стакана и постараешься не заблевать весь дом“.

— Понял, — повторил я.

«Если надумаешь сачковать, свалив все на то, что „я же вампир, я же горю на солнце, я не могу работать“, то огорчу тебя до невозможности. Пока ты спал, я открыл в комнате все окна и наблюдал за тем, как солнце на тебя не действует, так что попробуй только не явится в книжный магазин, студент, иначе, клянусь Богом, приставлю к тебе Морана. У него, сам видел, с такими, как ты, разговор короткий».

Не сказать, что я собирался перечитывать письмо еще раз, поэтому безжалостно скомкал его и точным броском отправил в открытое окно, не думаю, что от этого и без того ни разу не видавшая сапки и грабель лужайка жулика станет еще грязнее.

В комнате было омерзительно светло, мерзко пахло чем-то затхлым, ощутимее, чем обычно, и вдобавок где-то жужжала назойливая муха. Ругаясь себе под нос, я задернул шторы, подняв при этом целую волну пыли, и, перестав щурится, потопал в ту самую кладовую, где хранился мой завтрак.

Перецепившись через какой-то сверток у порога, я, сохранив равновесие, вцепился в хлипкие на вид полки, в три ряда нагруженные невообразимым мусором, который, по-хорошему, надо сгрузить в пакеты и отправить на помойку, и, посветив палочкой себе под ноги, нашел заветную банку, накрытую грязным лоскутным одеялом.