Таричетай

Генерал ловко спрыгнул сверху и заорал:

– Ну, что встал столбом, хватай мясо и иди вперед. Быстро, быстро!

Экватор излишне суетливо подхватил тушу, попытался взгромоздить её на плечо, но не удержался и упал назад.

– Встать, рядовой!

Экватор, преодолевая боль в голове, вскочил и снова попытался поднять мертвую гиену. По его размышлению (если этот хаос в голове, когда смерть уже казалась благом, а жизнь – нелепой случайностью, можно было бы назвать мыслительным процессом), туша гиены весила около двадцати килограмм. Но Экватору, изможденному голодом и длительной погоней, и эти килограммы казались неподъемной тяжестью. Вторая попытка удалась – он чуть подпрыгнул, чтобы удобнее уместить мертвую гиену на плече, и затем присел, чтобы ухватить вторую тушу за лапу.

Так он и пошел, сгибаясь под тяжестью одной твари и волоча за собой другую, прихрамывая из-за того, что на одной ноге был ботинок, а на другой нет. Генерал больше его не подгонял, неспешно следуя сзади.

Экватор оптимистично относился к жизни. Как бы ни было плохо, он верил, что это временно. Даже тогда, когда он лежал в овраге, когда предчувствие смерти парализовало его разум, где-то на краю сознания оставалась вера в чудо. Или в помощь Бога.

Лампы на стенах коридора гасли, когда они отходили от них и загорались следующие, освещая им дорогу. И как бы Экватору не было тяжело, он зачаровано следил за этим синхронным процессом. Ничего подобного он в своей жизни не видел. Впрочем, в его жизни вообще никогда не было электричества, поэтому даже то, что лампы существовали в действительности, стало для него откровением (он знал о них из рассказов стариков, живущих в пещерах). Единственными источниками света в его жизни были солнце и огонь. Днем – жаркое светило, вечером – обжигающий огонь.

Экватор на мгновение забыл о существовании генерала. Природное любопытство взяло верх над страхом. То, что видели его глаза, было значительно интереснее, чем непонятное и безрадостное будущее. Ровные стены коридора закруглялись вверху и внизу, создавая ощущение того, что они идут по трубе. Нижняя половина этой трубы была выкрашена в темно-зеленый цвет, верхняя – в белый. Лампы освещали небольшой участок коридора, а дальше впереди всё терялось во тьме. И этот коридор, похожий на трубу, ощутимо уходил вниз, что значительно облегчало это странное путешествие.

Шли достаточно долго, поэтому Экватор почувствовал значительную усталость, ему надоело смотреть на лампы и на однообразные стены. Левая рука, которой он волочил за собой тушу гиены, уже с трудом держала ношу.

Экватор тупо перевел взгляд на очередную лампу, загоревшуюся впереди, и остановился. Дверь. Серо-стальная дверь на фоне зеленых стен коридора смотрелась чужеродно.

– Что встал, солдат!? Ты полагаешь, я буду открывать её перед тобой?

Голос генерала, властный и сухой, заставил Экватора протянуть правую руку, которой он придерживал тушу гиены на плече, и взяться за дверную ручку. На удивление, дверь легко поддалась. Экватор потянул её на себя, и, чуть пригнувшись, вошел внутрь.

Круглое помещение небольших размеров. Стены, покрашенные так же, как и коридор, по которому они только что шли. Ослепительно-яркие лампы по кругу. Стол у дальней стены, стул и, справа от стола дверь, на которой Экватор увидел панель с кнопками.

За спиной Экватора генерал закрутил поворотный механизм замка. Затем подошел к столу и взял карандаш.

– Дисциплина, рядовой Экватор, и еще раз дисциплина! Это тебе надо запомнить в первую очередь. Любой приказ выполняется беспрекословно, любое действие обязательно всегда фиксируется.

Он посмотрел на наручные часы, и что-то записал в раскрытом журнале.

– Любой выход из бункера должен быть записан в журнале с точным указанием времени выхода и возвращения.

Генерал положил карандаш и сделал шаг к двери. Экватор вытянул шею в стремлении увидеть, что будет дальше. Генерал подошел к панели с кнопками, нажал четыре раза, и дверь медленно открылась. Экватор механически запомнил крестообразную фигуру из нажатых кнопок и снова втянул шею.

– Заходи, солдат, – сказал генерал, махнув рукой.

6

Созерцание. Есть ли еще более емкое и адекватное слово, чтобы определить мою жизнь? Думаю, нет. Точнее, знаю, что нет.

Я живу в этом отстраненном наблюдении за окружающей меня действительностью. Смотрю, чтобы видеть и не видеть. Замечать, то, что заметить невозможно, не обращать внимания на то, что бросается в глаза. Услышать то, что неслышимо, и пропускать мимо ушей крик. Смеяться над тем, что мне кажется смешным, и грустить над тем, что смешит других.

Порой мне кажется, что меня здесь нет. Я где-то на краю другой вселенной – открыв маленькое оконце, я заглядываю в него и созерцаю странный мир. Окно очень маленькое – я не могу высунуть голову, но и того, что я вижу, мне достаточно. Всё, что я вижу и слышу, я заношу в память. Там многое храниться, но никому, кроме меня, это не нужно. Именно эти наблюдения заставляют меня раз за разом выныривать из раствора, оставляя своего Бога. И вернувшись в этот мир, я вспоминаю.

Вначале была боль. И только затем – свет. Неожиданно сильная, я бы даже сказал, пронзительная боль. Я кричал во всю мощь своего сознания, но не слышал своего крика. Когда пришел свет, я уже не мог кричать. Так и родился – с перекошенным от боли лицом, с открытым в беззвучном крике ртом, с невозможностью сделать первый вдох, с абсолютным нежеланием двигаться и снова открывать глаза навстречу яркому свету.

Вообще-то, я помню только боль и свет, остальные эмоции о моем рождении я домыслил сам. Но, думаю, я недалек от истины – именно так всё и было.

Как уже понял потом, я родился абсолютно не вовремя. На тот момент вне бункера выжить было невозможно. Судя по записям наружных видеокамер и показаниям внешних датчиков, безжалостные ураганы сменялись радиоактивными дождями, солнце не могло пробиться сквозь облака, образованные дымом пожарищ и принесенным издалека вулканическим пеплом, почва превратилась в безжизненный песок и камень, вся растительность и животные погибли. Скорее всего, погибла и человеческая цивилизация, потому что радио молчало уже давно. Внутри бункера еще сохранялись приличные запасы пищи, небольшая атомная электростанция исправно вырабатывала электроэнергию, воздух без всяких осложнений подвергался регенерации, но к моменту осознания мною своей личности и окружающей действительности власть в бункере захватили военные во главе с генерал-полковником Коробовым.

Именно это стало началом конца.

Следующий рубеж в моей памяти я не могу вспоминать без содрогания. Частично я это помню, частично знаю из видеохроники. И очень часто я это вижу в глазах Полковника Якова. Камеры наблюдения везде, они прилежно фиксировали и продолжают фиксировать и сохранять на сотнях твердотелых компьютерных дисков всё, что происходит здесь. Даже сейчас, я уверен, самозванный генерал продолжает записывать нашу жизнь.

Децимация. Как много это слово значит для меня, хоть я узнал его значение значительно позднее. Тогда, примерно лет двадцать назад, в бункере было около восьмидесяти человек. Большинство военные, женщины и дети составляли треть населения подземного поселения. По приказу генерала Коробова всех собрали в главном зале. На тот момент дисциплина была образцовая. Построение было вполне рутинным, – как обычно, люди стояли по кругу зала, а в центре Генерал Коробов. Он говорил странные и ужасные вещи, а люди, молча, слушали. Голос без каких-либо эмоций говорит:

«В истории человечества были примеры, когда ради будущей победы военачальнику приходилось жертвовать своими воинами. Я говорю не о тех солдатах, которых он бросал в бой, а о тех, которых приходилось убивать до сражения».

Я вслушиваюсь в негромкий голос генерал-полковника Коробова и вижу этих самых воинов – разношерстную группу женщин и детей и ровный строй мужчин в форме. У большинства удивление на лицах, у некоторых тупое равнодушие, и только у единиц – страх. Они еще не знали, что их ждет, но интуиция подсказывала им, что ничего хорошего не будет.