Доверие

Вот опять они стоят перед ним, как стояли после войны, два солдата в широких, грубых шинелях, со своими красными звездами. Наверное, советские машины проехали на территорию прямо от товарной станции. Он, во всяком случае, не заметил их. Сорванным голосом Рихард что-то сказал солдатам. Но они уже получили приказ, ему незачем было объясняться с ними на ломаном русском языке. Они молча пропустили его.

В приемной было пусто. Телефон трезвонил понапрасну. Куда же подевалась их Снегурочка, белокожая, черноволосая Ингрид Оберхеймер? Рихард, не постучавшись, вошел в кабинет Ульшпергера. Тот сидел с комендантом и переводчиком. При входе Рихарда все замолчали.

— Наконец-то! — воскликнул Ульшпергер.

— У ворот все спокойно, — сказал Рихард, — пока что.

— Да, пока что, — согласился Ульшпергер, — а знаешь, что тут произошло? Знаешь, что у ворот со стороны канала они избили сторожа? А какую-то женщину, не нашу работницу, зачем они ее с собой прихватили, мы еще сами не понимаем, затоптали насмерть.

Рихард сипло выдавил из себя:

— Я знаю от Гербера.

— И Штрукса свалили с ног, но точно нам еще ничего не известно.

— Этого я не знал.

Молодой долговязый лейтенант переводил с невероятной скоростью, слова его точно сматывались со шпульки, на которую голоса едва успевали наматываться. Переводил он механически, без интонации. Но комендант уже все понял.

— На всякий случай, — сказал Ульшпергер, — сейчас танки проедут по городу и выйдут на нашу территорию.

Рихард крикнул:

— Нет! — и добавил: — Не вводите танков на нашу территорию.

Ульшпергер удивленно, даже чуть насмешливо ответил:

— Ты не хочешь? Я тоже. Но это необходимо. Мы — центр. Узловой пункт. Бастуют не только маленькие заводики. Эльбский завод тоже стоит.

Осипшим, едва слышным голосом, но со страстью Рихард произнес:

— Именно поэтому. Мы — центр, говоришь ты. Узловой пункт. Но тогда ты сам себе противоречишь. Что у нас случится, отзовется на всех вокруг. Вот поэтому. Наш завод бастовать не будет. Я за это ручаюсь…

Ульшпергер злобно рассмеялся.

— Так. Ты ручаешься. А что нам делать, если ты вместо со своим ручательством полетишь ко всем чертям? Эх, ты…

Рихард хрипло ответил, хотя говорить ему было трудно и трудно было найти нужные слова:

— Не зря же я бегал из цеха в цех, из конца в конец по всему заводу. Что и говорить, видел я взбесившихся, одураченных. Но много и таких, кто никак, ну никак в толк не возьмет, что же это творится. Я был свидетелем, как верные, разумные люди находили средства, пути и справлялись без танков. Нам танки не понадобились, будут говорить потом. На коссинском не дошло до забастовки, вот как скажут. Я знаю, кто с кем сумеет справиться. А потому и ручаюсь.

— Что он говорит? — спросил комендант.

Он внимательно смотрел на Рихарда. И чувствовал, что от его переводчика, как ни надежен он был, изредка кое-что ускользает, слово, может быть, интонация. Ульшпергер сам перевел все вторично.

— Завтра завод будет опять работать. Нормально, — продолжал Рихард, — руку даю на отсечение.

На что комендант ответил по-немецки, как умел — во всяком случае он теперь понял, о чем спорили эти двое:

— Зачем нам ваша рука? Директор говорит: танки. Вы говорите, завод будет работать. С чего вы это взяли?

Рихард без обиняков заговорил с комендантом, так что Ульшпергер несколько раз его прерывал:

— Да погоди ты! Надо же точно перевести!

Рихард вновь, уже без запинок — его страсть и его голос слились сейчас в единый поток — описал то, что видел за последние часы:

— Они сдерживают бунт. Лучшие наши люди. Сами. Им уже удалось приостановить беспорядки своими силами.

Подумав секунду, он сказал уже гораздо спокойнее:

— Если на нашем заводе люди без принуждения, без угроз останутся на работе или вернутся на работу, это будет иметь огромное значение. Ведь наш завод, Ульшпергер, как ты сам говоришь, всем служит примером.

Когда лейтенант перевел его последние фразы, простые и четкие, так что распутывать их не приходилось, комендант пристально взглянул на Рихарда. И сказал:

— Ладно. На территорию мы не войдем. Только в город.

— Ты понял? — Ульшпергер перевел слова коменданта и тихо спросил Рихарда: — Ты правда считаешь, что есть разница — дойти до завода или войти на заводскую территорию? Если уж они прошли по городу?

— Да, разумеется, — ответил Рихард.

— Мы еще раз вызвали из цехов доверенных лиц, — сказал Ульшпергер. — В малый конференц-зал. Тебе придется с ними говорить.

— Если горло выдержит.

4

По телефону никогда толком не разберешь, что происходит на самом деле. Поедет советник юстиции в Хадерсфельд? Или наоборот, нам ехать к Кастрициусу?

Директор Бентгейм считал, что Шпрангер не уронит своего достоинства, приехав в Хадерсфельд. Эуген Бентгейм заметил, что, пожалуй, имеет смысл заодно выслушать мнение Кастрициуса.

С ним согласились. Хотя старик Бентгейм по большей части считал суждения Кастрициуса ерундистикой, глупой старческой болтовней.

Они попросили машину и шофера у Норы. Ее шофер, Фриц Клет, не только быстро и уверенно вел машину, но вообще был человек надежный, при нем в машине можно было обсуждать все что угодно. Шофер Клет был уже не очень молод, но вынослив, как молодой. Его называли то Клет, то Фриц. Прежде, в доме Кастрициуса, он водил машину его единственной дочери. И Нора, выйдя замуж, взяла его с собой в Хадерсфельд.

Она не знала, да и никому из членов семьи в голову бы не пришло — разве что отец в свое время заподозрил неладное, — что именно Фриц Клет, этот спокойный, надежный человек, сам того не зная, без вины был виновен в смерти первого жениха Норы Кастрициус. Жених ее, некто Клемм, вернувшись с первой мировой войны, позволил своему денщику Бекеру учиться на шоферских курсах, ибо Бекер в тяжелые времена доказал ему свою преданность. Преданность за преданность. Оба не мыслили, что могут расстаться. Нора, однако же, привыкла к своему шоферу. Веселая, беспечная, эдакий очаровательный бесенок, она разрешала себе полудозволенные игривые отношения, а потом и дозволенные поцелуи с женихом. Клемм влюбился без памяти. Он разошелся с женой, чтобы заполучить дочь Кастрициуса. Когда он по желанию Норы уволил своего Бекера, непостижимой и нестерпимо горькой показалась тому внезапно озарившая его догадка: он понял и равнодушие своего хозяина, и его вероломство, понял, сколь односторонней была его, Бекера, преданность. Потрясенный до глубины души, он прикончил и себя и хозяина, видно, не ценившего возможность и впредь таковым оставаться. С Кастельского моста Бекер съехал прямо в Рейн.

Ни тот, ни другой не могли поведать тайны своего последнего разговора, а тем более своих последних мыслей, поэтому все осталось непонятной автомобильной катастрофой.

Фрейлейн Гельферих сказала Клету:

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Хорошо, что вы опять возите нашу Нору. Господин фон Клемм считал Бекера чудо каким надежным шофером.

Позже Нора вышла замуж за старшего сына Бентгейма, грубого и жестокого человека. Но и с ним ее счастье было невечным, он погиб при весьма странных обстоятельствах.

А Нора все еще была очаровательной, только, пожалуй, чуть-чуть пополнела.

Она села впереди, рядом с шофером, чтобы свекор и деверь Эуген могли спокойно побеседовать. Ехали они всего на день, вечером намеревались вернуться. Нора воспользовалась случаем навестить отца. Кастрициус в последнее время прихварывал, а может, прикидывался больным, желая, чтобы его оставили в покое.

Мысль о первом женихе мелькнула у Норы на секунду, не больше, когда они проезжали по Кастельскому мосту. Сколько же мне было тогда лет? Около семнадцати. Неужели это возможно? Все, кажется, было еще до Гитлера. А теперь и гитлеровское время миновало. Годы катятся, как бочки в винный погреб, Отто на фронте, какие-то истории с эсэсовцами, о которых сейчас еще перешептываются, так что толком ничего не поймешь. Черный мундир был к лицу Отто. Войну Отто пережил. О боже, какое же несчастье пришлось перенести мне уже в мирное время…