Доверие

Рихард горячо, торопливо объяснял, какие дела обделывал старик Бентгейм во время войны и почему ему заказан путь на их завод. Рабочие слушали его, как слушают тяжелораненого, — на каждом слоге может остановиться сердце.

Яркий солнечный свет, словно перед грозой, заливал груды металлического лома. И серьезные, суровые лица. Никто не заметил, что Бертольд, подтянувшись обеими руками, вскарабкался в свою кабину. Он пришел на помощь Рихарду, но помощь не понадобилась. И тень его крана полоснула людей, стоявших во дворе.

Рихард не поручился бы, что настроение толпы изменилось. А если и изменилось, то слова его, только ли его слова были тому причиной или Бертольд наверху и тень его работающего крана? Какой-то голос крикнул:

— Рихард Хаген!

Наконец-то он добрался до печей, и здесь у него уже не было времени удивляться, что несколько инженеров встали на место сталеваров. Мысль — сталеварам мы доверяли, а литейщикам нет — не принесла облегчения. Облегчение принес ему гнев на себя самого, яростный, жестокий гнев, почему не понял он того, что творилось у него на глазах, хотя предостережение прозвучало еще в день смерти Сталина.

Ридль — он определял и проверял состав шихты, помогал загружать печь — рассказал ему, что произошло здесь, покуда Рихард каких-то несколько лишних минут пробыл на скрапном дворе. Сюда пожаловал Вебер со своей компанией, увлек за собой нескольких сталеваров и пошел дальше, в литейный. Рихард удивился, уловив в самой глубине своего сознания, что именно Ридль так рьяно работает у печей. И совсем не удивился Цибулке, не зная, конечно, что его появление здесь — случайность. Он ездил в Берлин к своей очаровательной двухпенсионной возлюбленной. У Бранденбургских ворот ему повстречался Эммрих, заместитель директора по кадрам.

— Что-то у нас закрутилось неладное. Не знаете? Если ваша машина отказала, живей садитесь в мою!

Да, Цибулка уже все знал и спросил себя — не остаться ли ему здесь? Но в глубине души заколебался. Остаться здесь? А подвернувшийся Эммрих как-то вдруг все за него решил. Раз уж он, Цибулка, приехал в Коссин, значит, приехал и точка. Он хотел, чтобы его уважали, где бы он ни был.

Молодой доктор Рейнхольд, начальник старого Эммриха, влетел в цех и сообщил то, о чем в ту же самую минуту стало известно и Ульшпергеру в его кабине: в городе беспорядки, толпа, надо полагать, хочет слиться с веберовской группой у центральных ворот.

— Этот Вебер, — сказал Ридль, — главный заводила. Кто бы мог подумать, но, пожалуй, Вебер для этой роли как нельзя лучше годится, всего-навсего бригадир и работает в мастерской. Никому в голову не пришло, что он взял на себя такую роль.

К ним подошла молоденькая девушка с мелкими зубами и карими, как у белочки, глазами и показала Ридлю состав шихты.

— У нас они тоже побывали, — презрительно сказала она, обращаясь к Рихарду, — расколошматили чуть не всю нашу новехонькую лабораторию. Иначе — она словно извинялась перед ним, — мне не пришлось бы бегать вверх и вниз.

Ридль дружелюбно, но строго ответил:

— Тебе это не повредит, я тоже на подхвате работаю, — и погладил ее по голове; мягкие и гладкие, с рыжинкой, точно беличий мех, волосы девушки, казалось, сулили в этот трудный час покой от одного только прикосновения к ним.

Ведь этим я не оскорбил тебя, Катарина, подумал Ридль. А что нам сейчас делать, ты все равно не знаешь.

Маленькая белочка была сестрой Эрнста Крюгера, той самой, ради которой он отдавал матери всю зарплату.

Рихард заклинал доктора Рейнхольда собрать из этого цеха и со скрапного двора — он внезапно сообразил, что оттуда может прийти помощь, — надежных людей и преградить доступ на завод.

Как ни странно, но Бертольд, которого вели под руки двое рабочих, пришел первым.

— Хочу с вами к воротам. Стоять в цепи я могу. А парочкой тумаков больше или меньше — какое это имеет значение.

Последний кусок по Главной улице толпа двигалась, взвинченная собственной яростью. Центром ее, коноводом был Бернгард. Все группировались вокруг него. Они ждали, что столкнутся у ворот с усиленной охраной, которую можно будет либо увлечь за собой, либо смять. Но ворота стояли настежь. Во дворе полно было знакомых и незнакомых лиц. Улих шумел больше всех. Кое-кто бросился им навстречу, некоторые уже косились на стоянку машин — машин директоров и инженеров, — неплохо было бы их опрокинуть. Какой-то худощавый парень, осклабясь, говорил:

— Ребятки, ребятки, а наша-то взяла!

Бернгард, явившийся со стороны города, куда он утром отправился, чтобы примкнуть к смутьянам, обнял Вебера, вышедшего ему навстречу. Вместе с остальными они протолкались в ворота. Штурмом ничего брать не пришлось.

Но в последующие напряженные минуты другие рабочие образовали неразрывную цепь. Отнюдь не для приветствия. Этих рабочих собрал Рихард. В толчее между воротами и цепью смешались смутьяны из города и смутьяны с завода. Рихард увидел, что их немало. Но времени на размышления у него не оставалось. Его цепь обязана выдержать, на нее уже начали отчаянно напирать. Со всех сторон неслись крики:

— Пропускай! Бастует эльбский!

— Бастует вагонный! Бастует цементный!

Люди узнавали знакомых. Кричали, перебивая друг друга, хрипели, напирая, хрипели, сдерживая напор.

— Поддался на провокацию, болван!

— Сам болван, самого провели!

— Эй, Пауль, это меня ты хочешь избить?

— Если не пропустишь, тебя.

— Здесь вам не пройти!

— Да мы уже прошли! Еще бы! А на канале-то что творится! А в прокатном? Они там, а мы тут — истинные немцы! Бастовать — наше право. Или ты забыл?

— Пинка твоего я не забуду. Это вы-то немцы? Вас всех ами подкупили.

— В Берлине бастуют. И в Хеннигсдорфе.

— Не только в Хеннигсдорфе.

Гюнтер увидел своего брата, Хейнера. Не знаю, как понравится твоей Элле то, что ты тут творишь!

Бернгард вдруг обернулся. Стоя спиной к цепи Рихарда, он крикнул громким, пронзительным голосом:

— Не слушайте их. Завод бастует. И прокатчики и сталевары!

Хейнц Кёлер, бледный как полотно, дрожащий от волнения, наверняка знал, что Бернгард нагло лжет. Гербер Петух, мысленно он все еще называл его мой Гербер, действовал энергично. Он же, Хейнц, молча, ожесточенно вместе с другими пытался прорвать цепь. Увидев Меллендорфа, он в ту же секунду почувствовал, что и Меллендорф выхватил его своим острым взглядом из толпы. Гюнтер Шанц, последний в цепи — а с завода уже бежали им на подмогу, — правой рукой ухватился за решетку ворот. Бернгард, сообразив, что они попали в ловушку — зажаты между людской цепью и воротами, — в припадке ярости, вдруг узнав Гюнтера, так рванул его за руку, что вывернул плечевой сустав. И когда Гюнтер, вскрикнув, выпустил решетку, прорвался вперед. Кое-кто успел протиснуться вслед за ним, но цепь тотчас сомкнулась. Тогда Меллендорф ухватился за решетку вместо Гюнтера и как следует наподдал ногой Редеру с вагоностроительного, который тоже хотел прорваться. Когда же Редер охнул, толпа хором завопила:

— Позор! Позор!

В ярости они снова бросились на цепь, но прорвать ее им больше не удалось. Нет. Их оттеснили на улицу, достаточно далеко, чтобы раз и навсегда преградить доступ к воротам.

Ульшпергер посылал за мной, подумал Рихард, еще сегодня, совсем недавно или бесконечно давно? Я должен пройти к нему.

Непостижимо пустые, высились перед ним ворота. Точно здесь никогда не было прохода, за который жестоко бились люди; осталась одна оголенная рама; такой прозрачной и в то же время такой тяжкой была тишина, точно Рихард пробирался через трясину, руки и ноги едва слушались его. А ведь только что он сопротивлялся, горланил вместе со всеми. Те, кто остался охранять завод, кричали ему вслед что-то ободряющее, даже веселое. Другие спешили мимо на работу в свои цехи, на лицах их было удовлетворение. Рихард же ничего подобного не ощущал.

Душа его разрывалась. До сих пор он весь переполнен был одним-единственным стремлением — преградить путь смутьянам. Теперь они отброшены, по крайней мере на ближайшие минуты. Но его охватило какое-то странное, уже где-то, когда-то испытанное чувство. Гнев, боль и удивление, как двадцать лет назад, да, верно, ровно двадцать лет. Когда он впервые увидел ребят из своего дома в форме пимпфов[3], а парней постарше — в коричневых рубашках. Как же это произошло? Где я допустил ошибку? Я говорил и говорил до изнеможения, но верных слов, видно, не нашел, иначе потом все пошло бы по-иному. Не было бы эмиграции. Лагерей. Войны. Крови нашей не дай пролиться днесь. Ведь это же истинное чудо, что он живой и невредимый вышел из лагеря.