Доверие

Он вспомнил то, о чем редко вспоминал, свою юность на этом заводе. Как были проданы и преданы его отец и братья. А за что? За листовку: «Гитлер — это война». Ему так и не простили того, что он оказался прав. Будь он неправ — они были бы великодушнее.

Ему тогда удалось бежать. От чего? От кого? От своих же товарищей — рабочих, их подстрекали, их задуривали, а то и просто подкупали, покуда не подрубили сук, на котором сидели. Но — и тут уж ничего не изменить — это был и его сук.

А все-таки я обязан был знать точно, когда и что…

И еще раз подал условный сигнал: «Небо Испании».

Вебер совершил ошибку, вместо того чтобы не мешкая занять генератор, он поспешил к первому трубопрокатному цеху, где надеялся усилить свою группу. Он понял это слишком поздно. В цехе у него были верные люди. Там его ждали — он появился и не успел рта открыть, как многие уже побросали работу. Никто ни слова наперекор не крикнул, никто даже не подумал наперекор.

— К генератору! — приказал Вебер.

Если на генераторе их поддержат, думал он, встанет весь завод. Все устремились за ним через площадку, зажатую между цехами и мастерскими.

Между тем Рихард Хаген позаботился об охране, вызвал от печей мастера Цибулку, а из прокатного — Меллендорфа. Оба полезли на железную лестницу.

— Попробуй подойди, Вебер, — крикнул Меллендорф, — я пристукну тебя лопатой.

— Меня, — заорал Вебер, — меня, твоего товарища, ты пристукнешь?

Цибулка крикнул:

— Никаких товарищей! Тебя с панталыку сбили, теперь нас сбить хочешь?

Веберовские дружки заорали:

— Ну сволочи, глядите, мы еще вернемся, недолго вам здесь хозяйничать!

Рихард был на ногах с самого утра, после краткого совещания в кабинете Ульшпергера. Ему казалось, что он обязан поговорить с каждым в отдельности, вгрызться в душу каждого, куда ни разу он да и никто еще не заглядывал. Каждого хотелось ему заставить с бешеной скоростью продумать еще не продуманное. Он побежал в прокатный. Не за тем, собственно, чтобы обработать тамошних людей, Гербер и сам знал, что делать, а чтобы почерпнуть запас бодрости, которой тот всегда с ним делился.

Пауль Меезеберг захватил Рихарда у печей, еще до того, как Улих успел перерезать провода после событий у канала. В отношениях с отдельными людьми Пауль Меезеберг казался недалеким и туповатым. В случае Томаса Хельгера и много раньше, в случае Роберта Лозе. Не умел он ладить с людьми. Но если дело было ему ясно, важное дело, тогда он часто предлагал нечто вполне разумное. Именно ему и поручили выставить цепь учеников, чтобы никто не проник в прокатный, он хотел поскорее доложить об этом Хагену.

— Ты уже поставил охрану у генератора? — спросил Рихарда Гербер Петух. — Прихвати-ка Меллендорфа.

И рассказал обо всем, что случилось, и о братьях Петцольд, и о Хейнце Кёлере, и мальчишке-ученике Гансе. А потом отправил Рихарда обратно к сталеварам.

— Покуда мы тут разговоры разговариваем, те, может, уже нагрянули.

Он, Гербер, сам справится, цементники, правда, божились, что вернутся вместе с рабочими эльбского завода и еще дьявол его знает с кем, но он сильно сомневался в этом, во всяком случае, у них нет уже того гонора, а он со своими людьми шагу назад не сделает. Это люди испытанные.

Гербер ни единым словом не выдал, как много значило и для него в это утро хоть минуту поговорить с другом. Ему пришлось так же туго, как и Рихарду. Этот разговор подкрепил его уверенность в себе. Рихард сегодня показался ему меньше, субтильнее, чем когда-либо, он словно бы подтаял, волосы его совсем поседели, слиплись, а голос был теперь такой же хриплый, как у него, Гербера.

Прежде чем отправиться к печам, Рихард выскочил на скрапный двор, хотел дать указание крановщику Бертольду. И сразу увидел вокруг себя напряженные, взволнованные лица.

Правда, Вебер со своей бандой здесь еще не побывал, но люди уже приготовились к тому, что вот-вот произойдет или может произойти. И Рихард решил: именно сейчас, именно здесь я незаменим. В гитлеровские времена он говорил себе то же самое. Однажды, еще почти ребенком, ему пришлось лезть в стенной пролом. Его отговаривали, а он отвечал: «Кому же это сделать? Я ведь маленький. Я могу». Незаменим он был и в Испании. Какая-то от него исходила уверенность, даже после проигранного, временно проигранного сражения. Так же было и в пещере, в тылу у Франко, где они лежали раненые, и в концлагере, когда он взялся живым и здоровым доставить Мартина на родину. Это уж вовсе от него не зависело, но он взялся и доставил. И позже, на родине, среди развалин. У хмурых, изголодавшихся рабочих гарцского завода с его появлением забрезжила надежда, они словно оттаяли, расспрашивали его.

На скрапном дворе его обступили рабочие. Не озлобленность была написана на их лицах, а страдание и растерянность. Пусть Рихард поручится, что его собственная уверенность не поколеблена. Они не верили ни в него, ни в самих себя. Разве не убеждали их зажигательными речами, что в назначенный час они обязаны прекратить работу? Кто убеждал? Такие люди, как Бернгард и Вебер.

Вагонетки не снуют по двору, магнитный кран не подхватывает лома, нет больше времени на размышление. Если они сейчас поймут, что поставлено на карту, они пойдут за Рихардом. Но он должен еще раз, с самого начала все растолковать им. И скорее! Скорее! Чтобы они сразу поняли, где правда, и пошли с Рихардом против Бернгарда. Надо все им растолковать своими словами, тогда они примут верное решение.

Правда, с ними уже обо всем говорили. Но они этих речей не понимали. Или недостаточно правильно понимали, чтобы придерживаться их в жизни. Они слышали только слова. Только отдельные буквы. Словно были наборщиками и печатниками, а не заводскими рабочими.

Поэтому Рихард еще раз с самого начала все разъяснил им. Они не были убеждены, что он кругом прав, но чувствовали, он не лицемерит, даже не ошибается. Под небом, разорванным клочьями туч, столпились они вокруг Рихарда. Их разорванные тени ложились на землю и на груды лома. По измученным лицам видно было, что они хотят одного — пусть Рихард еще раз все, все объяснит с самого начала: про Гитлера и про войну, про Советский Союз, про раскол Германии, про бентгеймовский завод на Западе и коссинский на Востоке. Почему, почему он принадлежит им? Ведь если это так, то, может, неправильно бастовать против самих себя. Но разве он принадлежит им? Жить им все так же тяжело. Что им до тех школ, о которых им твердят с утра до ночи? На черта они им сдались. И почему цены такие высокие? Хотят на эти деньги построить еще один трубопрокатный? А они-то? Они все равно останутся на задворках. Рихард в третий, в четвертый раз объяснял им. Перед его внутренним взором встал образ Янауша, словно именно ему должен он все объяснить. Янауш не верил Рихарду уже шесть лет назад. И теперь не верит. Рихард ощущал на себе взгляд его выцветших, белесых глаз, цепенел от этого взгляда, словно от луча прожектора. Он всей кожей чувствовал этот взгляд, а прожектор ведь не чувствует, что он выхватил из темноты.

Янауш стоял в задних рядах толпы. Стоял с раскрытым ртом, тяжело дыша. Он весь день без устали носился из цеха в цех, то вслед за Вебером, то один. Под конец затесался в плотную настороженную толпу. Он тоже слышал слова Рихарда. Рихард — ядро этой толпы, хоть ростом и не выше его, Янауша. Янауш постоял, послушал. Но тут же смылся. За долгие годы он хорошо изучил здесь все ходы и выходы и, выбравшись через какую-то дыру, опрометью бросился в город. Дома жена спросила его, что, ради всего святого, творится на улицах. Но он буркнул только, его, мол, нет, если кто спросит, а сам заполз с приемником под одеяло. «Скоро узнаешь, — сказал он воображаемому собеседнику, — как они нас скрутят».

Между тем к группе Рихарда своей мучительно медленной походкой подошел крановщик Бертольд. Он волочил одну ногу — на войне ему раздробило бедро. Профессию для него подобрали не случайно, и он очень гордился ею: на земле он — черепаха, в кабине — птица. Со своей верхотуры он первый обратил внимание на то, что перестали подъезжать вагонетки с товарной станции.