Доверие

Вебер крикнул Хейнцу Кёлеру, казалось бы, без всякой связи, просто из желания покомандовать, а может, потому, что не терпел его:

— Ты нам не нужен. Я пришлю за тобой Улиха. Посиди у начальства в столовой. Там сейчас пусто. Тебе разрешат. Скажи, Штрукс велел.

Томас, расставшись с Боландом, спустился вниз, в опустевшее помещение первого этажа, приемник, правда, все еще стоял здесь, и заводскую радиоточку еще не перенесли, на стойке поблескивало несколько бутылок, на полках висели газеты, старые и новые. К его удивлению, за одним из столиков сидел Хейнц Кёлер, нервно теребя какую-то газету.

Фрау Вилски — она тоже собиралась переезжать на этой неделе — подала Хейнцу два стакана и бутылку лимонада, хоть он и не заказывал.

— Других напитков, — сказала она, — у нас больше нет.

Она решила, что парни пришли вместе. На их усталых, измученных лицах ничего нельзя было прочитать. Фрау Вилски не знала ни о том, что ее зять Бернгард собирался организовать в городе демонстрацию, ни тем более о том, что сейчас произошло поблизости. Да и Томасу известно было лишь очень немногое. Он уже бежал к Боланду, когда Хейнер ударил Штрукса. Никто из троих не подозревал, какая трагедия разыгралась на площадке со стороны канала.

Хейнц был возбужден тем, что ему довелось пережить. Он ждал в этом полупустом помещении, взвинченный, усталый. И вдруг вспомнил, что Тони сегодня в школе. Если бы день этот был обычным днем, он бы ее, наверно, увидел. Она ему обещала выскочить в перемену. Вечно мне не везет, подумал Хейнц. Он тосковал о Тони. Он нуждался в серьезном взгляде ее карих глаз.

Томас включил заводскую радиосеть. Одновременно из приемника послышалась раздирающая уши музыка. Хейнц нахмурился.

— Это что, обязательно?

— А почему бы и нет? — ответил Томас.

И подумал: чего он ждет? Оба, не находя нужных слов, потягивали тепловатый лимонад.

Что Вебер имеет против меня? — думал Хейнц. — Почему он не взял меня с собой?

Сообщение о погоде. Затем нестерпимо радостное детское пение.

— К черту, — рявкнул Хейнц. — Выключи!

Оба дрожали от нетерпения. Он ничего не знает, думал Хейнц. Сидел здесь у своих профсоюзных дружков.

Из приемника донеслось: «Окончание переговоров о заключении перемирия в Корее откладывается. Еще раз отложена казнь супругов Розенберг. Министр юстиции потребовал созыва Верховного суда».

Хейнц и Томас прислушивались, точно один ждал не Улиха, другой не Боланда, а оба ждали, что вот-вот постучит в дверь нечаянный мрачный вестник: час настал.

Томас подумал: они хотят нас сегодня прикончить. Но не выйдет. Ни в Корее, ни в Коссине.

— А в Корее сейчас ночь? — спросил Томас.

— Кажется, да, — ответил Хейнц.

Томас подумал: учитель Вальдштейн с его ребятами из Кореи, конечно, знает. Интересно, дети сразу уедут? С каким нетерпением они, верно, ждут отъезда.

Хейнц опустил глаза. Лицо его без взгляда красивых, нахальных глаз казалось измученным. Эх, Хейнц, думал Томас, и ты против нас. А ведь ты чуть не стал моим другом. Что ж, сегодня с этим покончено.

И где-то рядом возникла другая мысль: если бы мы чаще бывали вместе, и было бы у меня больше времени, да был бы я поумнее, чтобы ему все растолковать. Но мы не умеем выбрать время в том времени, которое у нас есть.

По радио зазвучала песня «Небо Испании».

Во второй раз, подумал Томас, это распорядился Ульшпергер, получив известие, которое я принес Боланду. Но что он узнал до того?

Томас вскочил. Не попрощавшись, выбежал. Что сказал Боланд? Не прерывать работу. Он может быть спокоен — я знаю, как поступить…

Что это с Томасом? — подумал Хейнц. И еще он подумал, что ему надо ждать Улиха. А Томас когда-то чуть не стал моим другом.

Тем, что приближались к заводу со стороны канала, Янауш все наврал. У главных ворот никого не было. Ни о каком точном плане Янауш не знал. Ни во что не был посвящен. Может, и слышал что-то, а может, ему самому показалось разумным, чтобы одна группа ворвалась со стороны канала, а другая одновременно со стороны города. Таким образом, они завладели бы главными воротами изнутри и снаружи.

Вагонный завод — на этом Янауш строил свои надежды — прекратил работу. Поначалу все протекало, по его понятию, гладко. Разные мелкие фабрики, к примеру шляпная «Целле унд Урбан» и народное предприятие «Химчистка», словом, большинство предприятий маленького городка, магазины и отдельные люди присоединились к вагонщикам. Многие жители спускали жалюзи и запирали двери домов, многие шли, захваченные людским водоворотом.

Демонстрация тянулась от окраины города, от товарной станции и вагонного завода к Нейштадтскому мосту, люди что-то отрывисто и громко кричали, что — вначале нельзя было разобрать. Но вот над головами поднялись транспаранты, заговорили надписи. А когда поток демонстрантов вздулся от стекающихся толп из Нейштадта, выкрики усилились, казалось, загрохотали буквы транспарантов.

Вдруг откуда ни возьмись над толпой протянулся багор, и — трах — в клочья разлетелся какой-то лозунг. Крики перешли в рев. Кто-то ринулся на человека с багром — Борхерта из нейштадтской мастерской.

Вокруг Борхерта на сходнях стояла группа друзей, здоровенные парни, один даже привел с собой невесту, тоненькую, но отчаянную девицу со сверкающими глазами. Их переполняла ярость на этих одержимых, позволивших, как сказал один из ребят, всяким заводилам завести себя. А Борхерт как раз застукал в толпе двоих парней, пытавшихся натянуть новый лозунг. Он много спорил с ними в последние годы и даже еще во время войны, когда они верили сладким речам, пока наконец не смекнули, что за слепоту расплачиваешься кровью.

Борхерт швырнул багор в гущу смутьянов, тут уж они разъярились, но их ярость была вызвана совсем другими чувствами, чем ярость Борхерта и его друзей; точно Борхерт виновен и в том, что их так бессовестно обманывали в годы гитлеризма. В прах рассыпалось все, во что они верили. Но нельзя, чтобы Борхерт, этот заносчивый Борхерт, сейчас торжествовал победу. Им не дано было постичь, что происходит вокруг. Им казалось, что справедливость или то, что они под нею понимали, воцарится, стоит лишь произнести это слово, что ее не нужно ни добиваться, ни тем более утверждать. Они считали, что справедливость и трудности, обычные при всякой работе, несовместимы, как черное и белое. Нынешняя же демонстрация давала выход их силам и кипящей энергии, придавленной тяжким трудом.

Борхерту и его друзьям, их тоненькой и отчаянной подруге удалось спрыгнуть со сходней на цветочную клумбу и оттуда в лодку.

— Только кожу содрала, — сказала девушка. Она вытерла кровь с руки и рассмеялась.

— Вперед, друзья, вперед! — крикнул Борхерт.

Боланд, отличный бегун, с невероятной быстротой добежал до Ульшпергера и сообщил ему то, что узнал от Томаса.

Ульшпергер уже знал, что стихийно организовалась демонстрация, что число ее участников растет и что движется она по Главной улице. Он так пронзительно смотрел на Боланда, точно читал эту новость по его губам, и слово в слово повторил ее в трубку. Боланду, который всегда видел Ульшпергера только с поднятой, даже чересчур высоко поднятой головой, поза его, плечом прижимавшего трубку к уху, показалась странно надломленной. Ульшпергер одновременно крутил ручку приемника, миллиметр за миллиметром прощупывая шкалу, и не упускал ни одного звука кожевниковского голоса, прошлой ночью звучавшего так вдумчиво и весомо.

Нельзя сказать, что Ульшпергер успокоился, спокойствие никогда его не покидало. Но, услышав, что сообщил Томас Боланду, он впал в ярость. Правда, голоса он не повысил и отчетливо спросил:

— Где Штрукс? Его нет? Рихард Хаген еще у печей? Тащи его сюда.

А когда Боланд выскочил из комнаты, он даже ногой топнул. Значит, мы с Рихардом Хагеном, сказал он себе, верно почувствовали, что надвигается беда. Но мы обязаны были знать, а не только чувствовать. Они-то заранее стакнулись. И у нас на заводе. Внутренние и внешние враги. Опять, и в который раз, глупость обвела ум вокруг пальца, а лицемерие обмануло правду.