Доверие

На прощание он утешал недовольного собою Фогта, который говорил: «Не сумел я толком разобраться в людях. Потому ничего у меня и не вышло».

В последнее время и Рихарду казалось, что люди здесь не впустят его в свои души, только будут представляться, что впустили. Ладно уж, уважим тебя, послушаем, что ты там толкуешь, ты затем и прислан, а потом оставь нас в покое.

Когда осенью 1947 года Рихард впервые приехал в Коссин, он готов был встретить яростный отпор. Теперь яростного отпора и в помине не было, разве что молчаливое несогласие. Куда бы он ни приходил с разговорами о новых требованиях, ему улыбались, но слушать его не слушали. Ему не оказывали сопротивления, от него беззлобно отворачивались.

Почему мне здесь не удается то, что всю жизнь удавалось? А ведь никогда мне не была нужна удача больше, чем здесь. И я еще утешал Фогта! Ну и самоуверенный же я дурак!

А Ульшпергер? Почему я никак не могу найти с ним общий язык? Нам бы надо было во всем действовать заодно.

Секретарша Ингрид Обермейер два раза звонила Ульшпергеру. Полковник Кожевников все еще сидел у него в кабинете. Рихард спрятал свою записную книжку. Он в задумчивости смотрел на секретаршу. Хорошенькая она? Или красивая? Кожа у нее темно-золотистая от гребли и парусных регат. Она, случалось, ездила к мужу на собственной лодке. А догрести до эльбского завода не так-то просто.

Ульшпергер позвонил из своего кабинета.

— Да-да. Товарищ вас дожидается.

Мне понятно, почему советские люди ценят Ульшпергера, — думал Рихард. Да и как им его не ценить? Не говоря уже обо всем, что у него за плечами. Все коммунисты, вся семья, как у меня. Он, его отец, его брат — они и в гитлеровское время работали на здешнем заводе, тогда это был бентгеймовский завод. Отец и брат погибли после того, как у них нашли листовки. Бежать только ему одному удалось. Не в южную Германию, где его искали нацисты, а по Балтийскому морю в Ленинград. Теперь хорошо, черт знает как хорошо, что он вырос здесь, все и всех знает. В Советском Союзе Ульшпергеру дали возможность доучиться по специальности и школу закончить, словом, все у него шло отлично. Неужто же я такой мелкий человек и завидую ему? Ах нет, не так это. А как, спрашивается? Когда началась война, он, ясное дело, говорил по-русски, как русский. А о нем говорили: «Какой же это фриц?» — или: «Хоть он и фриц, а доверять ему можно». И он был на фронте, был и за линией фронта, в местах, оккупированных немцами. Был разведчиком и не раз рисковал головою. Биография что надо, а потом они послали его сюда. Когда удрал первый директор завода — Берндт, а Фогта сняли, потому что он все проворонил, Ульшпергер и я, мы вместе здесь начинали.

Советская власть имеет все основания ему доверять. Приезжает из Советского Союза, к примеру, недавняя делегация, и ее руководитель помогает нам решить вопрос, сколько времени нужно на загрузку печи. Он уже много слышал об Ульшпергере. И приветствовал его как друга. Наверно, ему еще дома сказали: Ульшпергер в Коссине — человек правильный, ты должен его держаться.

Почему Кожевников не говорит со мной так задушевно, как с Ульшпергером? Не только потому, что я по-русски не знаю. А потому, что нет во мне того, ему привычного, что он видит в Ульшпергере. В конце концов, я другой человек. Вся моя юность — сплошная нелегальщина; а я еще такого маленького роста, что через любую дырку пролезаю. Это ведь все равно что «в тылу врага», и бегство я тоже пережил, и испанскую войну, в батальоне Тельмана был. А под конец еще эта пещера, лазарет, где я лежал с Робертом и Гербером Мельцером и над нашими головами проходила армия Франко, все это при мне осталось. Не успел я добраться до Франции, как меня схватили нацисты и упрятали в лагерь. Вдобавок ко всему партийное поручение: ты должен любою ценою сохранить жизнь Мартину. Ты один будешь знать, кто он есть, и ты должен ему помогать, должен во что бы то ни стало! Я выполнил свой долг. Мне удалось сохранить жизнь ему и себе, нас освободили — это тоже при мне осталось. Но… а какое тут может быть «но»? Ульшпергер все делал у них на глазах, а доверие, полное доверие люди питают лишь к тому, что им полностью понятно.

Иной раз инженер Ридль лучше понимает меня, чем Ульшпергер: ведь то, что мы делаем, мы делаем для нашей страны, он и я, мы оба хотим ее перестроить. А Ульшпергер разве не хочет? Хочет, конечно. Но ему всего важнее точно выполнить инструкции. А я разве по-другому поступаю? Да, потому что они мне говорят то, что я сам себе говорю. Ульшпергер ближе ко всем этим делам. Могучая тень Сталина всегда осеняла Ульшпергера, а я был далеко.

Ульшпергер вместе с Кожевниковым показался в дверях. Кожевников на довольно хорошем немецком языке сказал:

— И вы здесь, товарищ Хаген, как жизнь?

— Хорошо, очень хорошо.

— Пошли, Рихард, — сказал Ульшпергер, — извини, что заставил ждать. Итак, в чем дело?

Ульшпергер был на две головы выше Рихарда. Впрочем, когда он сидел за письменным столом, это было не так заметно.

— Мне надо обсудить с тобой неотложное и важное дело, — сказал Рихард.

— Говори.

— Я условился с Герхардом завтра встретиться во второй половине дня в районном комитете. Но не хотел делать это без твоего ведома.

— Зачем ты хочешь туда ехать? — поинтересовался Ульшпергер.

Рихард говорил с сердечным трепетом, но говорил то, о чем уже сотни раз думал:

— Затем, что новые нормы, которые нам дали, во многих случаях не оправданы. У нас, правда, давно уже говорят и пишут, что рабочие нормы высчитаны в соответствии с возможностями среднего рабочего, но выполнить их зачастую может только рабочий высокой квалификации. Хотя бы уже потому, что они технически обоснованы, а не каждый может так разумно распределить свои силы, как это предусмотрено нормировщиками. Вот многие товарищи и думают, что когда они работали по контрольным часам, было приблизительно то же самое. Но самое главное, что постоянно выполнять эти нормы они не могут. Во всяком случае, в большинстве цехов, в том числе в трубопрокатном и в литейном…

— А как обстоит дело в прокатном? — прервал его Ульшпергер. В тоне, каким он это сказал, слышалось: я-то, знаю, но хочу еще и от тебя услышать.

— В прокатном все в порядке. Там Гербер. А второго такого не сыщешь. Другие же — вот смотри сам!

Рихард выложил на стол сводки. Ульшпергер на них и не взглянул, потому ли, что они его не интересовали, а может быть, потому, что были ему досконально известны. Он посмотрел Рихарду прямо в глаза и сказал:

— Помнишь совещание с мастерами, когда Гербер вдруг заявил, что результатов, за которые мы боремся, можно достичь в мгновение ока, если ввести непрерывную рабочую неделю, как это уже сделано на заводе Фите Шульце, и смонтировать новые установки, какие уже скоро будут пущены на эльбском?

— Да, помню, — отвечал Рихард, удивляясь, что Ульшпергер не только запомнил это высказывание, но что он умеет судить о людях, оценивать людей по их высказываниям.

А я разве по-другому поступаю? — подумал он и продолжил:

— Инженер Ридль тогда возразил Герберу, что для нас эта пора еще не приспела, у нас нет свободных денег для таких крупных капиталовложений и потому мы своим трудом должны добиться тех же результатов, даже больших.

— Ну а дальше, что ему ответил Гербер? — спросил Ульшпергер, словно учитель, старающийся навести ученика на правильный ответ.

— Гербер это понял. Но я тебе уже сказал, второго такого, как он, не сыщешь. Гербер, получив даже самое пустяковое указание, немедленно созывает совещание бригадиров. И его люди умеют вникнуть в дело, когда он сам им его объяснит и покажет.

— Так. Зачем же тогда жаловаться на указания, которые в конце концов понял Гербер, более того, сам объяснил и показал, как их следует осуществлять?

— Потому что он исключение, а не средний рабочий. Я могу тебе назвать дюжину, да что там, десять дюжин наших людей — все они мучаются, каждого эти новые нормы бьют по карману. Один не может себе купить даже самой необходимой мебели. В квартире — голые стены, так и живет с семьей, и что с того, что ему эти самые стены дали по распределению; другому стыдно на улицу показаться, ободранцем ходит. Работает человек, работает, а ничего у него не получается. Я хочу сказать, покуда получится, покуда они освоятся с новыми темпами, пройдет немало времени. Вот им и кажется, что за это время они все свое счастье упустят.