Доверие

— Ладно, — произнес Ульшпергер. — Поставим точку. Ты берешься мне показать дюжину рабочих, недовольных своими заработками. Подумаешь! То, что они производят, — это же мизерная часть того, что производит рабочий, ну, скажем, у Бентгейма в Хадерсфельде.

— Если Бентгейм и зарабатывает миллионы, — крикнул Рихард, — и этот заработок несправедлив и возмутителен, рабочие этой несправедливости не замечают, а если и замечают, то не думают, справедливо мне платят или несправедливо и почему это так? Потому что при таком заработке, позорном, бесчеловечном в сравнении с миллионами Бентгейма, им все же что-то перепадает, и жизнь у них не такая уж постылая. Они думают — здесь заботятся о нашем благополучии.

— Дорогой товарищ Хаген, — сказал Ульшпергер, — многие из тех рабочих, о которых ты мне докладываешь, что они, мол, недовольны, так как не могут приобрести мебель, в Советском Союзе оставили позади себя столько сожженной земли, что ее хватило бы на три неразделенные Германии. И теперь могут немножко поднапрячься, без мебели, без новых костюмов, без бентгеймовских и американских капиталовложений, покуда не станут выполнять нормы. У ами, которые снабдили Бентгейма такими деньгами, что он смог построить новый ультрасовременный завод, не было ни пяди сожженной земли. Не было и восьми миллионов убитых. Разъясни-ка лучше это своим склочникам, вместо того чтобы выслушивать их жалобы. Советский Союз тоже должен отстраиваться после войны. Нельзя им все свои деньги вкладывать в наше молодое государство, оно само должно встать на ноги. Ты, милый мой Рихард, не видел своими глазами, что там творилось на протяжении четырех лет…

Рихард побледнел. Ульшпергер, если бы и заметил это, все равно бы не понял причины. И сказал тихим, спокойным голосом:

— Я себе представляю, Ульшпергер. В разных лагерях, где я провел эти четыре года, я многого навидался. Избиений, газовых камер, расстрелов, виселиц. И тем не менее я понял, что людей можно перевоспитать.

— На этом стоит наше государство, — так же спокойно и тихо ответил Ульшпергер.

— Но приказами никого перевоспитать нельзя, — не повышая голоса, продолжал Рихард, хотя взгляд его посуровел. Ульшпергер невольно насторожился. Казалось, он лишь сейчас взволновался — внешне он своего волнения никогда не выказывал, — словно лишь сейчас понял, кто сидит перед ним.

— Или указаниями, которые звучат, как приказы. Я тебе уже дважды сказал: у нас есть один-единственный Гербер, который может быстро объяснить, что нам необходимо. В других цехах надо все долго растолковывать, чтобы люди сами этого захотели. С тем-то я и пришел: не приказывать надо, а объяснять и предлагать.

Ульшпергер — он если и был взволнован, то вполне владел собою — сказал:

— Независимыми, самостоятельными, свободными мы будем только тогда, когда сравняемся с другими государствами. И счастливыми тоже. Так или иначе, я прошу тебя, Рихард, подумай хорошенько, прежде чем ехать в районный комитет. Еще раз подумай. И спасибо тебе за то, что ты меня поставил в известность.

Он поднялся. Пожал Рихарду руку.

Совсем другое рукопожатие, чем при его приходе, но Рихард понял это только сейчас. И несогласие было в этом рукопожатии, как в их разговоре, и понимание тоже.

Ульшпергер хочет выжать из завода то, что от него требуют. На то он и поставлен директором. Требования не так уж велики по сравнению с другими заводами, в Западной Германии, например. Тут он прав. И все же с нашими людьми мы должны обходиться так, как я ему советую. Тут я прав. Рихард до того углубился в размышления, что, не попрощавшись, прошел мимо Ингрид Обермейер, красивой или только хорошенькой.

Он направился в прокатный. Может, изловлю там Гербера. Надо попросить его вечером зайти к нам… Прокатный цех был не близко, у самого канала. А административное здание, из которого он сейчас вышел, где находились кабинеты дирекции, почти у главных ворот. На маленькой площади неправильной формы, давно уже очищенной от мусора и щебня, был разбит цветник. Довольно жалкий. Может быть, потому, что дым вредил цветам, а может быть, потому, что никто здесь цветоводством особенно не интересовался.

После того как Рихард выговорился в кабинете Ульшпергера, мысли уже не раздирали его изнутри, теперь они легли на него тяжким бременем, но не на него одного. Он решил еще побывать завтра на партийном собрании. Если же и там у него ничего не получится, он послезавтра поедет в районный комитет.

Тот же самый порочный круг, думал он, который нам надо было прорвать много лет назад, когда я впервые сюда приехал. Они все еще артачатся. Не все. Но очень многие. И я должен этот круг разогнуть, как кузнец железо. Мы говорим: больше работать. Они отвечают: сначала жить лучше. Тогда можно и о работе говорить.

Прав Ульшпергер? Или неправ? Многие еще недавно шутя выполняли норму. И вдруг им надо затратить на это максимум сил; чтобы ее выполнить, они должны работать не покладая рук и потому уверены, что к ним предъявляют чрезмерные требования. А между тем наш завод выдает куда меньше продукции, чем может и должен выдавать.

Какой-то паренек пробежал мимо него и весело крикнул:

— Доброе утро, товарищ Рихард!

Другой прошел не поздоровавшись, сделал вид, что не узнал его. Еще один, немолодой рабочий — Рихард никак не мог вспомнить его имени, хотя не раз имел с ним дело, — улыбнувшись не без хитрецы, преувеличенно вежливо ему поклонился. Потом прошли двое, неся что-то тяжелое, и пробурчали приветствие себе под нос.

Уже подходя к прокатному, Рихард вспомнил, что Гербера сегодня нет на заводе. Он проработал две смены подряд — наблюдал за монтажниками — и теперь отсыпался дома.

Вдруг он почувствовал, как остро ему недостает в эти дни Роберта Лозе. Даже Гербер не может его заменить. Что же такое особенное было для него в Роберте? Что они бог знает как давно друг друга знали, насквозь знали? Не в этом дело. Не только в давности. Мы были друзьями, Роберт Лозе и я. Были и врагами. А потом опять сдружились. Одно время я считал Роберта беспокойным, ненадежным человеком. Раньше он часто спрашивал у меня совета. Мало-помалу я стал меньше нужен ему. И сегодня нуждаюсь в Роберте, наверно, больше, чем он во мне. То, что было мне важно, он понял. И для него это стало не менее важным. Осветило путь, которым он пошел. Я пошел другим путем. Но тоже добрым, надежным… Как бы мне хотелось сегодня поговорить с Робертом!

Партийное собрание отложили на следующий день. В новом постановлении Политбюро предложило отменить указания, вызвавшие недовольство. Ульшпергер срочно созвал совещание, на котором и зачитал это сообщение. Знал ли он уже о содержании такового, когда Рихард приходил к нему, или был озадачен не меньше Рихарда, считал ли он постановление правильным во всех его частях, об этом Ульшпергер и словом не обмолвился. Люди, им созванные, приняли к сведению важнейший документ, с которым их ознакомил директор, и разошлись.

В цехах, как заметил Рихард, рабочие волновались, хотя и помалкивали. Он задавал им вопросы, но в ответах не слышал ни радости, ни удовлетворения, скорее предвзятое нежелание о чем бы то ни было разговаривать.

На партийном собрании те, на кого, по его мнению, можно было положиться, к примеру Гюнтер Шанц и Эрнст Крюгер, говорили:

— Ох, как они теперь задаются, Вебер, Янауш, Улих и другие.

Эрнст Крюгер был привержен к Рихарду со времени первого собрания в Коссине. Рихард тогда проник в душу этого парня, как хотел проникать во все души. Он, можно сказать, перевернул жизнь Эрнста Крюгера.

— Почему задаются?

— Надо, мол, и дальше стоять на своем, а там уж те начнут помаленьку сдавать позиции, — отвечал Эрнст.

4

На той же неделе к Рихарду подошел Пауль Меезеберг и заявил, что ему необходимо срочно с ним поговорить. Рихард ждал, что Пауль выскажется о решении партии и о том, какое воздействие оно оказало на коллектив. Но Пауль, к его удивлению, в достаточно резком тоне заговорил о деле Томаса Хельгера. Как это свойственно очень взволнованным людям, он полагал, что Рихард, конечно же, в курсе истории с Томасом. Но Рихард попросил его все изложить по порядку и с самого начала, что тот и сделал с большой охотою. Под конец он сказал: на совещании, состоявшемся на прошлой неделе, директор производственной школы заявил, что невиновность Хельгера давно уже юридически доказана. И с партийной точки зрения надо дать ему возможность полностью оправдаться. Он, Пауль Меезеберг, с этим не согласен. Такая снисходительность многих поощрит вместо неуклонного выполнения своих обязанностей заниматься разным баловством.