Доверие

Они и не знают, что это такое — любить.

Берндта загнали в тупик. И он дал себя загнать, вместо того чтобы твердо стоять на своем. Как он сказал, этот Вольфганг Бютнер? «Сталин еще жил тогда». В газетах пишут, что теперь многие арестованные выходят на свободу. Среди них, наверно, есть оклеветанные, есть и такие, которых запугали. Как Бютнер запугал Берндта.

Но почему меня больше к нему не тянет? Я знаю, наверняка знаю, что не поеду к нему…

Конечная станция, Бургвальд. Расходятся последние пассажиры. «Доброй ночи», — говорит один. «Доброй ночи», — отвечает другой. Спасибо водителю и доброй ночи! Медленно, ни на минуту не отвлекаясь от своих мыслей, шла Дора под вызвездившим небом сквозь знобкую лесную ночь. Потом свернула с шоссе. Дом стоял, погруженный в темноту. Но она и вслепую нашла бы к нему дорогу.

Утром за завтраком Эуген Бентгейм спросил отца, не знает ли он, что сталось с профессором Берндтом. Отец отвечал:

— Этот маленький американец с немецким именем, то ли Шмидт, то ли Майер, настоял, насколько мне помнится, а память мне еще не изменяет, на отправке Берндта в Соединенные Штаты, ей-богу, тому жаловаться не на что, как-никак в «Stanton Engineering». Я потому говорю, жаловаться не на что, что этот Берндт ведь крупный специалист, вернее, был крупным специалистом, потому у нас ничего и не пожалели, чтобы вытащить его с Востока. В своем-то деле он, конечно, специалист, а вообще путаник был, каких мало, вот Шульц, или Майер, и подумал — еще начнет заигрывать с Востоком, а потому лучше для него и для нас: с глаз долой — из сердца вон. А почему ты вдруг о нем заговорил?

Эугену не хотелось отвечать на этот вопрос. Отец любил затягивать завтрак пространными разговорами.

Из конторы Эуген велел звонить по разным местам и узнать, уехал ли уже инженер Уилкокс. Нет. Его дом, правда, заперт, но Уилкокс еще здесь и живет в американской гостинице. Эуген встретился с ним за обедом.

Уилкокс на мгновение удивился, почему молодой Бентгейм спрашивает о человеке, который давно уже не имеет касательства к его заводу, да вряд ли когда-нибудь имел. Когда Эуген пояснил: «Фрау Берндт была потрясена, получив от мужа письмо из Монтеррея», на лице Уилкокса, даже в движении его руки, появилось какое-то брезгливое, отстраняющее выражение.

— К сожалению, ничего не могу вам сказать, — отвечал он. — Надо думать, мы строим завод в Монтеррее и он там понадобился.

Эуген, прочитав в глазах Уилкокса вопрос «тебе-то какое до всего этого дело?», поспешил добавить:

— Фрау Берндт советовалась со мной, ехать ли ей туда с детьми, она не знает, как долго продлится работа Берндта.

— Этого я тоже не знаю, — отвечал Уилкокс. — Она сама должна решить, ехать ей или оставаться.

Эуген поблагодарил и простился с Уилкоксом, который в ближайшие дни должен был уехать в Брюссель и оттуда в Штаты.

Эуген по возвращении в контору стал раздумывать, почему его вопрос о Берндте разозлил Уилкокса. Беда, конечно, невелика. Он уезжает. Нам Уилкокс больше не нужен. Отец говорит, что без него мы бы не смогли так быстро построить завод. Он-де много не разглагольствовал, но понимал, что к чему. И даже не удивился, когда Отто снова возник здесь в качестве сына своего отца. За год до этого Отто и на улицу выйти не осмеливался. Видно, Уилкокс был достаточно информирован. Что же сейчас пришлось ему не по вкусу?

Уилкокс решил — и это решение целиком завладело им — немедленно дать новые указания касательно Элен своему поверенному в Нью-Йорке. Он рассчитывал получить нужные сведения еще в Брюсселе перед отлетом на родину. В последнем своем отчете поверенный сообщал, что Элен нашла себе работу в Нью-Йорке, у некоего Дональда Гросса, не слишком известного ученого тридцати восьми лет от роду. Видимо, по его заданию она посещает разные вечерние курсы, изучая фотографию, картографию и тому подобное. Гросс уже дважды публиковал серии статей в журнале, издаваемом Барклеем. Сейчас он, надо думать, замышляет новую экспедицию и уже готовится к докладу о таковой. Фрау Уилкокс ежедневно является на работу к Гроссу, ест она всегда одна и вечера тоже проводит одна в своей комнате. Она живет в полном одиночестве и никого у себя не принимает.

Эти сведения повергли трезво мыслящего Уилкокса в лихорадочное возбуждение. Он и сейчас был растерян, как в первые дни. При всем его самообладании любая мелочь теперь выводила его из равновесия. Он вдруг начинал представлять себе то, о чем и не думал сообщать поверенный. Словно поэт, охваченный творческим волнением, измышлял, во что может вылиться то или иное сообщение адвоката.

Вначале Уилкокс был возмущен. Элен бессовестно обрекла его на безлюбую, одинокую жизнь; затем предпринял все, что-бы установить, кто же ее любовник. Он внушил себе, что это Герберт Мельцер, брат его первой жены, которого он по глупости пригласил в свой дом. Он несколько раз заставал Элен за чтением дрянных статей, которые этот тип печатал в нескольких журналах. Но поверенный ему сообщил, что Мельцера уже нет в живых.

Но даже если Элен и одна поехала в Штаты, там уж она наверняка обзаведется любовником. Его, Уилкокса, Элен любить не захотела. А мужчину, с которым она познакомится или уже познакомилась, она захочет любить. И сама будет любима. Может быть, почему бы, собственно, и нет, это тот самый человек по фамилии Гросс? Она каждый день ходит к нему. Ради него учится. Из-за него живет в одиночестве, никто другой не нравится ей. Она с ним уедет в другую страну. Ему, Уилкоксу, необходимо как можно скорее развестись с нею, и ни одного цента он ей не даст. Она ведь нагло бросила его.

Молодой Бентгейм вдруг вздумал его расспрашивать о совсем чужом человеке. Потому что жена этого человека хочет к нему поехать. Даже если, а это вполне возможно, он на годы или навсегда там останется, не беда, пусть-ка поживет один. Он, Уилкокс, ведь тоже один.

3

Рихард Хаген договорился о безотлагательной встрече с директором завода Ульшпергером. В приемной перед кабинетом секретарша сказала ему:

— Прости, пожалуйста, товарищ Хаген, но товарищ Ульшпергер просит тебя либо подождать его здесь, либо прийти через двадцать минут. Товарищ полковник Кожевников неожиданно зашел к нему за какой-то справкой.

— Я здесь подожду, — ответил Рихард.

Секретарша Ингрид Обермейер — она была женой Обермейера с эльбского завода — все экзамены сдала на «отлично»: стенографию, машинопись, русский, синхронный перевод, по радио она еще изучала английский язык. Она предложила Рихарду журналы по металлургии.

Рихард поблагодарил и отказался. У него было довольно дела. Он вытащил свою записную книжку, что-то в ней подчеркнул, что-то вписал.

Всякий раз перед беседой с Ульшпергером, Рихард это отлично знал, ему приходилось преодолевать неприятное чувство неподготовленности. Откуда оно бралось, было неясно. Ульшпергера ни в чем нельзя было упрекнуть. Нельзя же было поставить ему в упрек то, что он неуклонно придерживался темы обсуждения, никогда не касаясь побочных тем, вернее, тех, которые он считал побочными, спокойно задавал вопросы, непосредственно относящиеся к сути дела, и так же спокойно отвечал.

С юных лет Рихард научился проникать в замкнутые души то ощупью, то силой. И под конец они ему открывались. Так было еще в школьные годы. В эпоху фашизма он ездил из города в город с партийными поручениями, низкорослый, как мальчишка, упорный, как зрелый муж. Во время бегства из Германии, в гражданскую войну в Испании и потом в концлагере он отыскивал щелочку даже в самом ожесточенном сердце. После освобождения, в Германии — вся страна казалась ему окаменелым гигантским сердцем — везде и всегда, иной раз применяя силу, иной раз действуя исподволь, он находил щелочку, в которую можно было проникнуть. В этом смысле ему посчастливилось и на гарцском заводе. По приезде он столкнулся с насмешками и недоверием, а когда уезжал, весь коллектив искренне огорчался. Сменив Фогта, секретаря парторганизации, он был убежден, что и в Коссине хорошо справится с работой.