Доверие

Она обратилась к Бютнеру:

— Милый мой Вольфганг, я знаю тебя дольше, чем тебя знает Хельга. Мы вместе пережили и трудные и счастливые дни. Я была с вами после войны, когда вы перебрались в советскую зону. К сожалению, меня не было, когда вы с Берндтом уехали в Хадерсфельд. Почему вы это сделали?

Прежде чем Вольфганг Бютнер нашелся, что ей ответить, Хельга звонким голосом воскликнула:

— Разве твой муж ничего тебе не сказал?

— Нет. Пусть теперь мне вместо него ответит Вольфганг. — Она быстро повернулась к Хельге и не заметила, как вдруг окаменело лицо Бютнера. Когда Дора снова на него взглянула, он уже овладел собой и спокойно сказал, глядя в ее помрачневшие глаза:

— До русских дошло, что мы, Берндт и я, во время войны общались с некоторыми людьми, общались вполне невинно и по необходимости, но русским это показалось подозрительным. Кое-какие бумаги, найденные после войны, были доставлены русским в крайне неблагоприятное время для твоего мужа и для меня. Сталин был еще жив, не забудь об этом. Тогда любое подозрение оборачивалось опасностью для жизни. В это же самое время американцы проверяли архив одного из отделений гестапо, насколько мне помнится в Гере, и у нас, я имею в виду тогдашнее «у нас», то есть в Коссине, пошли разговоры, что Берндт не выполнил известных заданий. Ты, наверно, помнишь наше положение в пятьдесят первом году. Бумаги, обнаруженные в Гере, как бы подтверждали подозрение русских, будто бы он сознательно провалил задания. По счастью, мы оба, Берндт и я, находились тогда в Берлине. По счастью же, один друг предупредил Хельгу, что по возвращении мы будем арестованы. Мы немедленно сели в самолет и прилетели сюда.

Вольфганг Бютнер говорил так быстро, словно годами готовился к этому отчету.

Хельга снова воскликнула:

— И как это твой Берндт ничего тебе не рассказал!

— Вполне понятно, — заметил Вольфганг.

— Какое общение? С какими людьми? — недоуменно переспросила Дора.

— Слушай, Дора, речь шла о кое-каких малозначительных сведениях, представленных нами. В Гере. С целью отвести глаза полиции. Иначе мы бы погибли. О господи, как давно все это было.

— Кто тебя предупредил, Хельга?

— Доктор Арнольд Фюрт, если ты такого помнишь. — Она отодвинулась от Доры, не в силах вынести взгляда ее почерневших глаз.

— Мерзавец! — проговорила Дора. — И он, наверно, все еще работает там врачом!

Бютнеры в один голос воскликнули:

— Почему мерзавец? И какое тебе дело, там он еще или нет? Чем тебе досадил доктор Фюрт? Разве ты не понимаешь, что он наш спаситель?

— Из всего, что ты мне рассказал, Вольфганг, я ни одному слову не верю, — твердо произнесла Дора. — Берндт никаких сведений нацистам не доставлял. Никогда. Ты, возможно, но не он. Тебе, верно, нужно было, зачем, я не знаю, чтобы он поехал с тобой в Западную Германию. Но Берндт никогда никого не предавал, никогда! Никогда в жизни!

— Не будь так наивна, Дора, — сказал Вольфганг Бютнер более мягким голосом, — зачем же он поехал со мной? Для тебя Берндт своего рода герой. Я понимаю. Ты сама с огромным риском пробиралась к нам. Тебе можно было только удивляться. Но неужто ты полагаешь, что государственная полиция так и не выследила нас? — Он схватил ее за руки. Дора вырвалась.

— Перестань чепуху молоть, — сказала она. — Он не предатель! Берндт — нет!

— Она заупрямилась и ничему верить не хочет, — заметила Хельга.

— Замолчи, ты! — воскликнула Дора. — Я говорю с Вольфгангом. Я знаю Берндта. Он не предатель. Нет и нет! И никогда никаких сведений гестапо не давал.

— Образумься же, Дора! — взмолился Вольфганг.

— Нет! Нет! Ты лжешь. Я тебе не верю. Все!

Она встала и, не прощаясь, ушла.

Вольфганг прошелся по комнате, раз, другой. И сказал:

— Ты не поверишь. После всех бентгеймовских яств я снова проголодался. От душевных волнений я почему-то всегда чувствую голод.

— Неужели вся эта чушь вызывает в тебе душевное волнение? — удивилась Хельга.

В десять часов из Хадерсфельда отходил автобус в Бургвальд. Дора должна была приехать глубокой ночью. И еще ей предстояло пройти изрядное расстояние от остановки до дома. Но это не важно. Она хотела как можно скорее остаться одна. Надолго. Из пассажиров через полчаса в автобусе сидели уже только две крестьянки, они ей не мешали.

Эуген Бентгейм сообщит мне, долго ли Берндт пробудет в Монтеррее. Боюсь, что долго. Поехать мне к нему с детьми? Нет, я к нему не поеду.

От Бютнера я наслушалась грязных сплетен и теперь понимаю, почему их дружба кончилась. Он запутал Берндта. Сумел так повернуть дело, что Берндт в конце концов уехал с ним. Может быть, и должен был уехать.

Автобус тряхнуло. Дорога шла то в гору, то под гору. Вот он переехал мост — на мгновение огни отразились в воде — и опять стал подниматься вверх. Только что огни промелькнули совсем рядом, а сейчас упали в долину. Небо было усыпано звездами. Там распрей не было, только мир. Крестьянки, сидевшие позади нее, что-то говорили о болезни, о хорошем враче. Одна, видимо, заезжала за другой, выздоровевшей, в больницу. Обе не могли этой больницей нахвалиться.

А если то, что рассказывал Вольфганг, правда? Не полная правда, разумеется. Берндт никогда и ничего не выдал полиции. Этого он сделать не мог. Но если его оклеветали? Если русские в чем-то его заподозрили? Берндт отродясь ничего не страшился. Ни Гитлера, ни ареста и лагеря, ни даже смерти. Но Бютнер сумел его запугать. Берндт не хотел, чтобы его схватили и меня вместе с ним. Одному богу известно, чего он вдруг испугался.

Автобус долго простоял на Рыночной площади в каком-то городке. Здесь было довольно светло. Из трактира выскакивали пьяные и бросались к автобусу. Они орали, гоготали, разражались пьяным хохотом. Водителю приходилось нелегко. Дора тихонько сидела в уголке. Она была так поглощена своими мыслями, что эти крики и гогот нисколько ей не мешали. Свет на нее не падал, размышления, казалось, делали ее невидимой.

Пусть он не виновен. Но если даже частица того, что газеты писали о Сталине, правда, ему бы не сдобровать. Виновному или невиновному. Многие там, на Востоке, боялись ареста и охотно улетели бы в Хадерсфельд, да еще после предупреждения такого вот Вольфганга, не дожидаясь, покуда выяснится, что они ни в чем не виноваты… Я бы подождала. Наверно. Все-таки подождала. Я бы защищалась. До последней минуты. Вместо того чтобы лететь в Хадерсфельд. Берндт поступил иначе. Поступил? Я ведь уже была здесь с детьми, у матери, и просто не тронулась с места. Берндт сказал, что мне нельзя возвратиться. А может, это все-таки возможно? Я могла бы написать… Кому, собственно?.. Ну, например, Томсу.

Надо спросить Берндта, кому мне лучше написать. Ах, да, Берндт ведь далеко. Напоследок у него лицо было каменное и отчужденное. Он был так грустен, что и говорить не мог. Они загнали его в Хадерсфельд, конечно…

Уже запахло лесом. Казалось, автобус идет в самой чаще. Пьяные вылезли в какой-то деревне.

Его не сослали в Сибирь, чего он так боялся. Его сослали в Монтеррей.

Вольфганг Бютнер в Хадерсфельде чувствует себя как рыба в воде. У него все есть, все, чего он хочет. Он оклеветал моего мужа. В писании говорится: «Клеветник подлежит смерти». Нет, еще страшнее. «Оклеветавший брата своего сгорит в геенне огненной». Что-то в этом роде. Я еще в школе боялась этого изречения. Ах, да что там. Кара его минует. С ее вечным огнем, со всеми ужасами. Нет кары для низости. Она где хочешь проскользнет. На земле. А есть ли иной мир? Если и есть, то нет такой силы, чтобы покарать Бютнера за его низость.

Мне думается, таким, как Вольфганг и Хельга, до конца их дней будет хорошо. Вольфганг Бютнер в своей области, в ферромагнетизме, станет ученым с мировым именем. Хельга еще долго будет красивой.

Любят ли они друг друга?

После остановки еще на одной рыночной площади начался настоящий лес. Черный лес, как его здесь называли. Ели высотою с собор. Даже в автобусе сильно запахло хвоей.