Доверие

Успел ли он получить наше последнее письмо? — подумал Барклей. Сказал же следующее:

— Я хотел ему внушить, что не стоит так, с бухты-барахты переделывать половину книги. Ответа не последовало. Теперь мы знаем почему.

Как при ранении не сразу чувствуешь боль, так и Элен только сейчас ощутила, что нет уже среди живых человека, в котором она нуждалась. Может быть, в нем одном я и нуждалась, пронеслось в ее голове. Все остальное только предлог.

Так как она медлила, Барклей снова спросил:

— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

Элен вдруг просто и откровенно сказала:

— Да, господин Барклей, мне нужно место. Я разошлась с мужем. И вернулась сюда одна. Не могла ли бы я получить работу в вашем издательстве? В свое время я изучала все, что нужно знать для такого рода работы.

Барклей задумался: почему именно ко мне пришла эта женщина? Значит, Герберт Мельцер был только предлогом. Не наживет ли он неприятностей, если примет к себе разведенную жену Уилкокса? Что-то уж очень серьезное, видно, произошло между ними, если она приехала сюда без средств и вынуждена искать работу. Впрочем, мне не обязательно устраивать ее у себя. Он сказал:

— На днях я вам напишу.

Когда Элен вышла, поднялся тот, второй, рывшийся в книгах, на которого ни Элен, ни Барклей никакого внимания не обращали.

— Милый мой, да ты пришли эту женщину ко мне, — сказал он.

Барклей улыбнулся.

— Разве тебе кто-нибудь нужен на этот краткий срок до отъезда?

— Да. Она может мне пригодиться.

Если бы Элен тотчас же по приезде не посетила своего кузена Бартона, который недвусмысленно дал ей понять: к нам тебе больше приходить не стоит, — то позднее она бы встретилась в его доме с тем своим спутником, что одиноко и беспомощно стоял на пристани возле своего багажа. Бартон не приглашал свою кузину, чтобы не прогневить Уилкокса. Чтобы угодить ему, он пригласил профессора Берндта.

Берндт вот уже второй месяц жил в Штатах. Инженер Бенет, по поручению своей фирмы встретивший его на пристани, несколько лет назад ездил в Бразилию и под началом Бартона работал на строительстве сталелитейного завода «Volta Redonda». По окончании совместной работы они остались в наилучших отношениях.

После того как Берндт отдохнул, осматривая разные достопримечательности то с инженером Бенетом, то с его красивой жизнерадостной женой, иногда даже и один, они с Бенетом поехали в Питтсбург. По поручению Бартона, в свою очередь действовавшего по поручению вышестоящего лица, опять же выполнявшего поручение лица еще выше стоящего, Бенет ежедневно водил своего подопечного Берндта по различным цехам питтсбургского завода. Берндт стал молчалив. Стараясь не задохнуться в нескончаемом желтом дыму, он смотрел на машины и рабочие процессы, даже ему, Берндту, не очень понятные. Поначалу им владел страх: справлюсь ли я?

Но когда Бенет ввел его в научно-исследовательский институт и познакомил с несколькими тамошними сотрудниками, мужчинами и женщинами, сказав, что они будут его коллегами, если он согласится здесь работать, к нему вернулась уверенность в себе. Он даже позволил себе заметить на своем из рук вон скверном английском, что тот или другой опыт он лично начал бы по-другому; его вежливо выслушали, вежливо высказались кто за, а кто и против. По пути в гостиницу Берндт уже привык к дыму. Я должен привыкнуть еще и к тому, что никто здесь не знает моего имени. Настроение его круто переменилось. Я им еще покажу, думал он. Теперь он верил в себя, как в прежнее время, покуда обман не выбил его из жизненной колеи. В этой дымной пещере — обиталище циклопов — он, слава богу, никогда не встретит Бютнера. Берндт улыбнулся. Почему? — удивился про себя Бенет. Его спутник не говорил ни слова. Он очень устал. Но потом все-таки спросил, можно ли где-нибудь, не слишком далеко от этого города, найти спокойное местечко с неплохим климатом, где бы он мог поселить свою жену и детей.

— Это нетрудно будет сделать, — отвечал Бенет. Он был несколько удивлен, весело удивлен этим вопросом. Ибо Бартон сказал ему, что Берндту можно спокойно показывать Питтсбург; они не собираются предоставлять ему работу на здешнем заводе.

Дора уже писала Берндту: «Как ты думаешь, когда закончится твоя работа?» Разлука с Берндтом давалась ей тяжелее, чем прощание. Берндт ей ответил: «Я даже еще не приступил к работе».

Он не часто писал домой. И писал холодно, по обязанности. Старался не думать о Доре, так как боль, которую ему причиняли эти мысли, грозила стать нестерпимой. Все, что касалось его прошлой жизни, он сознательно от себя отталкивал. Не потому, что теперь не одобрял ее, а потому, что не мог сопоставить, не мог даже сравнить ее со своей нынешней жизнью.

Бартоны пригласили к себе также и Бенета с его жизнерадостной женой. Разговор вскоре зашел об их прошлой служебной поездке в Бразилию.

— Начинать на пустом месте, что может быть лучше для человека, не боящегося ответственности? — сказал Бартон.

— Я бы хоть сейчас опять туда поехал, — воскликнул Бенет. Он, правда, знал, какое предложение будет вскоре сделано Берндту, но о письме Уилкокса Бартону не подозревал. Берндт вмешался в разговор.

— О, я вполне это понимаю! Так же было и со мной после войны. Новая, очень трудная работа. Большая ответственность.

Что за сравнение, подумал Бартон, Уилкокс, безусловно, прав. В своем письме Уилкокс высказывал пожелание: хорошо бы спровадить Берндта подальше, на какое-нибудь новое предприятие вне Соединенных Штатов, в Монтеррей например.

2

После выпуска металла Рихард Хаген пошел к литейщикам. Как зачарованный смотрел он на расплавленный металл, разливающийся по изложницам. Он хотел воспользоваться кратким перерывом в работе и кое с кем поговорить, в первую очередь с Хейнером Шанцем, и поэтому непроизвольно на него поглядывал.

Хейнер с присущим ему мрачным спокойствием, обусловленным не столько работой, сколько его натурой, дожидался момента, когда поток стали остановится. Но краску на его лицо и грудь нагонял не жар металла: Хейнера пожирала внутренняя тревога, которую ему приходилось неустанно подавлять в себе, так что сказывалась она разве что в осторожном и точном движении поднятой руки. Ему показалось, что сталь полилась на секунду позже, и он застонал. В Хейнере то и дело сталкивались разные душевные движения и чувства, причем одни тотчас же вытесняли другие.

Рихард обратился к Хейнеру, потому что тот первый попался ему на глаза. Он знал: у литейщиков происходит что-то неладное. У печей закладывали шихту, те, что были здесь, в этом не участвовали.

Что это Рихарду Хагену вдруг от меня понадобилось? — думал Хейнер. — Подлизаться ко мне захотел? Видит, что все идет вкривь и вкось, значит, надо, чтобы кто-то это распрямил. Меня, думает он, можно умаслить.

Полтора года с волнением дожидался Хейнер Шанц, чтобы Хаген, секретарь партийной организации, преемник Фогта, позвал его к себе. Элла, чувствуя, как мучительно для него это ожидание, уговаривала его: «Фогту внезапно пришлось сняться с места. Для него это тоже был не пустяк. Сходи-ка сам к Рихарду Хагену, с ним говорить можно!» — «И не подумаю, — отвечал Хейнер. — Хочет, пусть позовет. Я перед ним подхалимничать не собираюсь. Мне на него наплевать! Не вхож я к ним, что ж, пусть так и остается».

Элла ничего ему на это не отвечала. Разве годы не прошли с тех пор, как Хейнер поведал ей о своем горе, и вправду разрывавшем ему сердце? И какие тяжелые это были годы! Конечно, они уже отошли в прошлое. В гитлеровские времена Хейнер долго сидел. Потом воевал в дивизии 999. После войны в пивной в американском секторе с ним разговорился какой-то тип. Странным образом, он все знал о Хейнере. Дело в том, что в лагере в руки американцев попала записная книжка — они там накопили целую груду этих книжонок. Какой-то фельдфебель записал в ней, что ему будто бы говорил Хейнер, имена, которые тот называл, разговоры, которые вел с ним. Хейнер же ни одного имени не называл, просто нес какую-то чепуху. Его собеседник в пивной решил: если человек однажды размяк, он размякнет и вторично. Но Хейнер избил вербовщика.