Доверие

После этого случая он долго ходил как в воду опущенный, покуда Элла не заставила его выложить, что у него на сердце, сначала ей, а потом и Фогту. Она чувствовала, что он не примирится с исключением из партии. Многие тогда вступали в партию, чтобы выслужиться. Но Хейнер в отличие от них был гордым и честным человеком. Фогт отнесся к нему сурово. Постановление есть постановление. Хейнер Шанц не имел права пускаться в разговоры с фельдфебелем. Пусть он не назвал ни одного имени, а порол какую-то чушь, все равно, права на это он не имел. Даже под страхом смерти. Именно он, Хейнер Шанц.

После того как Хейнера исключили из партии — очень быстро, согласно тогдашней практике, — его брат Гюнтер, разочаровавшись в нем, от него отвернулся. Только Элла по-прежнему была ему предана и вскоре стала его женой.

Хоть он и говорил, что на Рихарда Хагена ему наплевать, но непрестанно ждал, что тот позовет его к себе, разберется наконец в его деле. Что Фогт перед своим уходом не ознакомил Хагена с его делом, не рассказал об этой вопиющей несправедливости, Хейнер себе представить не мог.

И вот наконец — Хейнер был в этом уверен — пришла долгожданная минута. Но Рихард, торопясь использовать краткое время перерыва, с места в карьер спросил, почему они придерживаются прежнего разделения труда, тем самым ставя под угрозу обязательства, взятые на себя другими. Хейнер смотрел на него сначала выжидательно, потом со злобным разочарованием. Рихард, если бы и мог что-нибудь прочитать на лице Хейнера, все равно не понял бы его выражения. Почему, продолжал он, они не могут сократить простои?

Хейнер грубо его прервал:

— Вы что, воображаете, что мы сидим сложа руки? Простои себе устраиваем? Сокращаем рабочее время, так, что ли? Хватит уж, поизмывались над нами! — В гневе у него вырвалось: — Выходит, нам все сначала надо учить. А завтра это учение никому уже не понадобится. Не выйдет, я свою работу знаю. И из-за товарищей там, наверху, мы ничего менять не станем.

— Что значит «не понадобится»? — воскликнул Рихард. — И что это за товарищи «там, наверху»?

Хейнер как-то странно, в упор глянул на него. И под его взором, гневным и укоризненным, Рихарду вспомнилось, что этот человек несколько лет назад, кажется еще в сороковых годах, был исключен из партии. Кто говорил ему об этом, Рихард уже не помнил. Может быть, Гербер? На языке у него вертелся вопрос: почему Фогт исключил тебя тогда?

— С дороги! — вдруг закричал Хейнер. Кран повернулся, ковши опустились. Рихард отошел в сторонку, стал ждать. Когда изложницы опустели, рядом с Рихардом очутился Гюнтер Шанц, а Хейнер стоял со своим другом Бернгардом.

— Что он от тебя хотел? — поинтересовался Бернгард.

— Ясно что. Они сейчас все одного хотят, — отвечал Хейнер.

— Ничего у них не получится.

— Я же тебе всегда говорил, не связывайся с моим братом, он человек пропащий, — сказал Рихарду Гюнтер.

— Не верю, — отвечал Рихард, — человек ни с того ни с сего не делается пропащим.

Когда жар стал более терпимым, оба брата, Хейнер и Гюнтер, стали молча закладывать сифонный припас.

Рихард, прежде чем уйти домой, попросил дать ему дело Хейнера. Когда же мне поговорить с ним? — думал он. Нельзя этот разговор откладывать, и вести его лучше у Хейнера на дому.

Назавтра после партийного собрания дорогу Рихарду заступил Гюнтер Шанц. Рихард знал, что Гюнтер любое указание выполняет точно, пункт за пунктом. Это был надежный человек, в чем-то, быть может, несколько суховатый и ограниченный. Сейчас Рихард внимательно смотрел на него и не менее внимательно его слушал. Очень редко, лишь в тех случаях, когда Гюнтер считал вредоносным то, что от него требовали, он открыто высказывал собственное мнение.

— Немыслимо, — сказал он, — с недели на неделю, со дня на день, как это сейчас делается, требовать от людей перестройки работы согласно новому предписанию. К примеру, принуждать литейщиков вместо сталеваров подготавливать шихту. А между тем можно было бы обо всем постепенно договориться, предложить рабочим самим, пусть с помощью нескольких разумных людей, пораскинуть мозгами и решить, как лучше сэкономить время.

Рихард его прервал:

— К вам ко всем и обратились. Только что голову себе ломать вам уже не приходится. Почему ты это называешь новым предписанием? Люди, разбирающиеся в таких делах получше нас с тобой, точно рассчитают время, которое вы можете сэкономить без всякого напряжения и без снижения заработка.

— Не могут они рассчитать, во что обойдется озлобление рабочих. И не могут предвидеть, какой будет подъем, если рабочие сами до всего додумаются. Верь мне, Рихард. Или мне и с тобой нельзя больше говорить откровенно?

— Откровенно ты должен говорить со всеми товарищами по партии. Всегда.

— Ты сам знаешь, что это не так. С тобой — верно. Со Штруксом — уже с оглядкой. А с иными, я не хочу их называть, попробуй поговори, неприятностей не оберешься.

— Каких неприятностей? — воскликнул Рихард. — Ты, кажется, никогда раньше к дурацкой болтовне не прислушивался.

— В эти дни я и болтовне придаю большое значение, — отвечал Гюнтер. — Время терять нам больше нельзя. Я это нюхом чую, так же как ты. И так же, как ты, знаю — все это наше дело. Но многие считают это дело не своим.

Он прав, думал Рихард по пути домой, они сами должны до этого дойти. Сами испробовать, сами рассчитать. А на это им нужно время.

Эх, если бы мне выбрать время на толковый разговор с Хейнером Шанцем, и поскорей. А что значит поскорей? Хорошо бы уже сегодня. На то, на чем настаивает Гюнтер, тоже ведь потребуется время.

Он отвел душу с Гербером Петухом. Не только потому, что Гербер был его лучшим другом в Коссине, но по Герберу, по всему его прокатному цеху, больше чем по кому-либо, било промедление литейщиков.

— Я знаю, — отвечал Гербер, — в литейном работают люди, которых никакими силами не заставишь выполнять новые требования. О причине сейчас рассуждать не приходится. Да-да, Рихард, ты не хмурься, я знаю, что говорю, не время сейчас ставить этот вопрос. Мы сами должны выйти из положения и должны пойти дальше. Если кто-то не идет с нами по доброй воле, то есть потому, что сам хочет нашего продвижения вперед, как хотим этого мы с тобой, если его нельзя увлечь, потому что он чурбан, ничего не понимающий и не желающий понимать, остается одно — приказать ему сверху: делай так! А если заупрямится, надо его уволить. Ничего не попишешь, такие моменты бывают. И сейчас, по-моему, именно такой момент.

— Ульшпергер говорит то же самое. А надо сказать, он редко-редко когда обронит слово, предварительно не посоветовавшись с друзьями, — проговорил Рихард.

— И что с того? Пусть советуется.

— Тебя я знаю лучше и Гюнтера Шанца, а теперь даже Хейнера Шанца, чем знает кого-нибудь из вас Ульшпергер.

— И что с того? Я же тебе только что сказал: надо торопиться, и сказал почему. А то, что один понимает хуже, другой лучше, с этим сейчас считаться нельзя. По мне — без предписаний лучше. Но без них сейчас не обойтись. И предписания-то правильные.

После паузы, когда каждый думал о своем, Гербер снова заговорил:

— Большинство в моем прокатном уже смекнули, о чем идет речь, а те, что еще не смекнули, подчинятся, не посмеют ставить палки в колеса. Завтра я с самого утра пойду к литейщикам и напрямки спрошу, почему мы из-за них должны простаивать. Неужели они хотят превратиться в тормозной башмак между нами и сталеварами. А если кто и станет ругаться, орать, мы, мол, ничего делать не хотим, я скажу: в таком случае убирайся, если ты не с нами — вот бог, а вот порог. Кто одумается, пусть остается, а нет — я новых себе найду. Вот и решайте! Так я и сделаю, если вы на это согласны, ты и Ульшпергер. Мне нужно согласие вас обоих.

— Ты можешь сказать им то, что сейчас говорил мне. Вышвырнуть их ты не можешь. На литейщиков твои права не распространяются. И не следует добиваться тебе этих прав у Ульшпергера. Ульшпергер вправе это сделать, но не должен своим правом воспользоваться.