Доверие

Они сели в автобусы. И поехали в разных направлениях.

Встреча с братом прошла тепло и сердечно. Невестка отнеслась к ней сдержанно. Дети, или это показалось Элен, не только выросли, но и лица у них вытянулись в длину. Они смотрели на нее во все глаза. На вопрос брата Элен тотчас же ответила, что разошлась с Уилкоксом и возвращается в Нью-Йорк, чтобы там начать самостоятельную жизнь. О том, проведет ли она лето в Льюистауне или пробудет здесь лишь краткий срок, она ничего не сказала. Ей вдруг вспомнилось, что перед свадьбой с Уилкоксом и отъездом на чужбину она сказала брату что-то похожее: «Я еду в Нью-Йорк, чтобы начать новую жизнь». На сей раз брат больше ни о чем ее не расспрашивал. Так же, впрочем, как при первом прощании, она это вспомнила, он боялся, чтобы Элен не потребовала суммы, причитающейся ей за наследственный земельный участок, который она ему в свое время уступила.

Элен ко всему приглядывалась. И все казалось ей выцветшим, бледным, как старая акварель. И ненастоящим. Даже клен больше не был кряжистым, крепким деревом, разветвлявшимся по всем ее сновидениям, деревом, к которому она прислонялась в детстве, а потом всю жизнь — в мыслях. И воспоминание о школьном приятеле Джеке, павшем на Филиппинах, тоже было лишь воспоминанием.

Вопросы брата были не менее дурацкими, чем вопросы соседей по столу в кают-компании, и собственные ее ответы — дурацкими до отчаяния. Да, конечно, держать там войска необходимо, но я не хочу в этом участвовать…

Она смотрела прямо перед собой, вспоминала, как она вместе с миссис Вильямс заехала в тупик, как их остановили и высмеяли, вспоминала миссис Вильямс, пеструю, как попугай, на серой улице, вспоминала последний ужин, которым потчевала супругов Вильямс, а также немца, приглашенного Уилкоксом, несмотря на недвусмысленное предупреждение жены: «Если он сюда явится, я больше в твоем доме не останусь».

Внезапно она почувствовала облегчение. С этими людьми покончено. Я у себя на родине. Не здесь, не в Льюистауне, моя родина. Но я снова дома. А дальше — будь что будет.

К удовольствию брата, Элен вскоре уехала в Нью-Йорк. Она пошла к ювелиру оценить свое жемчужное ожерелье. Ей объяснили, что это японский искусственно выращенный жемчуг; значит, не годы могла она жить с его продажи, а разве что месяц-другой. Уилкоксу она это в вину не поставила: в ту пору он еще не был в состоянии покупать драгоценные жемчуга. Поскольку ожерелье ей нравилось, она предпочла повременить с продажей. Какой-нибудь заработок, уж конечно, найдется.

Внезапно ее осенило, куда она должна обратиться. И как это она сразу не подумала о Барклее? Он был издателем Герберта Мельцера. Правда, Герберт Мельцер куда-то сгинул, но имя Барклея врезалось ей в память. Со времени своего знакомства с Гербертом она постоянно читала журнал, издаваемый Барклеем.

Уилкокс выставил Герберта за дверь, подумала она со вновь вспыхнувшей злобой. Для гнусных людишек его дом был всегда открыт.

Никогда Элен не знавала литераторов, похожих на Герберта. Он мог часами бродить с ней по улицам Парижа или Франкфурта, рассказывая о людях и событиях, от которых ее серая жизнь начинала светиться разными красками.

Это свечение время от времени возвращалось. Но имя Герберта Мельцера бесследно исчезло со страниц издававшегося Барклеем журнала. Может быть, ему пришлось внезапно уехать сюда, в Америку. Тогда я уже завтра увижу его.

Она позабыла о том, что рассказал ей Герберт при последней встрече: Барклей, его издатель, разозлился на изменения, которые он внес в свою рукопись. И поставил его перед выбором — либо он печатает старый текст, либо его труд вообще не увидит света, поскольку он не соответствует смыслу контракта. Элен никогда об этом не вспоминала. А может быть, не придала большого значения его рассказу. Она была уверена в успехе своей затеи. Барклею, конечно же, известно местопребывание Герберта. Да и вообще я уверена, что он поможет мне устроиться на работу. Насколько же приятнее работать в издательстве, выпускающем в свет книги и журналы, чем в каком-нибудь торговом доме!.. Чем это приятнее, она и сама не знала. Так как Герберт, одержимый потребностью говорить о том, что его волновало, рассказал Элен содержание своей книги, ей тогда же почудилось, что она принята в некое общество, противопоставленное всей ее прежней жизни, противопоставленное обществу, к которому принадлежали Уилкокс, ее кузен и его жена, ее брат и его жена.

Элен поехала в издательство. За последние два года Барклей стал пользоваться еще большим уважением. Его по-прежнему считали одним из немногих издателей, с которым можно говорить откровенно, при этом он и сам напрямик высказывал свое мнение. И несмотря на это, его общественный вес значительно возрос. Для его друзей, как он полагал, было счастьем, что в эти тревожные годы, когда издатели один за другим терпели крушение, его хоть и таскали в суд из-за того или другого высказывания, но беды с ним никакой не стряслось.

Элен не знала, что Барклей никого не принимает без предварительной договоренности. Она так уверенно высказала желание поговорить с ним лично, что перед нею растворилась ближайшая дверь, а по этой причине, вероятно, и следующая. Барклей имел дело с разными людьми, носившими фамилию Уилкокс, но эту женщину почему-то немедленно связал с тем самым инженером Уилкоксом, о котором много слышал и читал в газетах.

Элен он видел впервые. Внешность ее произвела на него приятное впечатление. Серые глаза на спокойном лице, серое платье, жемчуга, стройные бедра и ноги. Он познакомил ее с человеком, который рылся в книгах у него в кабинете.

— Госпожа Уилкокс, насколько мне известно, только что приехавшая из Европы. — Затем он обратился к Элен, спросив, не может ли быть ей чем-нибудь полезен. Элен, желая составить себе о нем представление, взглянула ему прямо в глаза. Он показался ей простым и прямодушным. Она пришла сюда, сказала Элен, чтобы узнать адрес их общего друга, пишущего для его издательства. Когда она упомянула имя Герберта Мельцера, он немедленно вспомнил замечание, когда-то вскользь тем оброненное: он-де состоит в родстве с инженером Уилкоксом, собственно, это даже не родство, его сестра, погибшая в авиационной катастрофе, была женой Уилкокса. Значит, сейчас перед ним вторая жена. Служащие издательства то и дело входили и выходили, расторопные, хорошо одетые; всеми своими речами, даже самым своим видом они старались понравиться Барклею. Барклей воспользовался этими секундами, чтобы обдумать свой ответ:

— С Гербертом случилось несчастье. Погиб при исполнении служебных обязанностей. Несколько месяцев назад, в нашей зоне в Германии, под Хадерсфельдом, возникли беспорядки. Впрочем, вы это и без меня знаете. У вас муж там работает. Герберт наблюдал за демонстрацией, чтобы написать для нас отчет. Все произошло мгновенно. Его увезли уже в бессознательном состоянии. В кармане у него потом нашли журналистское удостоверение. Нашего врача позвать уже не успели. — Не стану я ей говорить, подумал Барклей, что мы как раз собирались забрать у Мельцера это удостоверение, так как он писал обратное тому, что нам нужно.

— Его, значит, нет в живых? — прошептала Элен.

— Да, нет в живых, — подтвердил Барклей. Уж не было ли у нее чего-нибудь с ним? — пронеслось у него в голове. Но отчаяния на лице Элен он не заметил. Немного помолчав, она сказала:

— За последнее время он написал книгу. Он много говорил мне о ней. Считал, что она не хуже той, которую Хемингуэй написал об Испании. Даже лучше.

— Вполне возможно, что он так думал, — отвечал Барклей несколько изменившимся тоном. Интересно, что он там еще нарассказал этой женщине? — мелькнуло у него. Что он вдруг взял да и все изменил в своей книге? И нам пришлось ее отклонить?

— У бедняги Герберта, — продолжал он, — была настоящая мания все время что-то менять. Никак он не мог поставить точку.

— Я знаю, — подхватила Элен, — он мне рассказал, как он хочет закончить свой роман.

И вдруг ей вспомнился последний разговор с Гербертом. Ведь этот самый Барклей написал ему, что расторгает старый договор, так как переделанная книга его не устраивает.