Доверие

Пими еще раз послала его за водой. Когда он вернулся, она мылась в палатке, невероятно тщательно и неторопливо. Словно кошечка вылизывала каждый уголок своего маленького, но на диво пропорционального тела. Томас с трудом удержался от смеха, вспомнив, какой грязнулей она когда-то была. Покончив с мытьем, Пими стала надевать белье, вещь за вещью, и наконец натянула на себя платье в красный горошек.

— Свари кофе, да поскорей, — сказала она. — Спиртовка в кармане рюкзака. Но и хворосту принеси, чтобы костер трещал…

Она вынула разные припасы.

— У нас будет завтрак и обед, все вместе. Я ведь уже оделась, чтобы ехать в город.

Как быстро все кончилось, подумал Томас. Но сожаления не почувствовал. Хорошо, что он приедет в Коссин задолго до ночной смены.

У костра было тепло, несмотря на свежесть раннего утра. Пими пила и ела молча, опустив глаза. Томас взглянул на нее, потом еще и еще раз. В профиль она выглядела изящной и нежной, ладное личико, темные густые ресницы.

После долгого молчания она серьезно произнесла:

— Идем!

Когда Томас залез к ней в палатку, ее платье в красный горошек было тщательно сложено. Потом она снова его надела. Сунула какие-то вещички — очень немного — в рюкзак и распорядилась:

— Наведи порядок перед палаткой. Часть вещей мы оставим здесь. Палатку запрем. У Сильвии есть ключ. Она еще раз придет сюда со своими друзьями.

Через пять минут Пими вышла из палатки и окинула все вокруг испытующим взглядом. Последние искры были затоптаны, пустые банки и шелуха закопаны в землю. Она одобрительно кивнула. Они пошли почти без груза по извилистой лесной тропинке.

По дороге Пими сказала:

— Как знать, Сильвия, может, уже навсегда уехала во Фриденау.

— Во Фриденау? Какое?

— В Западном Берлине, и тогда уж она нескоро сюда вернется.

— Что твоя Сильвия делает во Фриденау?

— Разве я тебе не говорила? Работает парикмахершей.

— Как так? Почему?

— Что значит «почему»? У тамошних людей, так же как у здешних, есть волосы, вот они и нуждаются в парикмахершах. В последнее время многие ездят в Восточный Берлин делать перманент, там это гроши стоит. Но Сильвия умеет удерживать клиенток. Поэтому ей так хорошо и платят. Я скоро поеду к ней в гости. Поедешь со мной?

Томас помедлил с ответом. На самом деле ему очень хотелось побывать в Западном Берлине. Но в их группе СНМ и в партийном комитете на это смотрели крайне неодобрительно. Да и редко кто мог себе позволить без особых причин транжирить деньги и время на поезду из Коссина в Берлин. Впрочем, из его цеха большинство уже побывало там. А если ты оказался в Восточном Берлине, то через несколько минут мог добраться и до Западного. Задним числом никто секрета из этого не делал. Улих, например, щеголял в новой куртке на молнии. И на вопрос: «Где это ты такую раздобыл?» — со смехом отвечал: «Торговый дом Гезундбруннен». Томас мечтал не о куртке с молнией, даже не об интересных приключениях. Там другая жизнь. По книгам я не могу составить себе о ней точное представление. Надо мне собственными глазами увидеть, что же сводит многих с ума, вселяет в них жадность к жизни. Со мной этого не случится. Хейнц сказал: там ты найдешь все что угодно. А дотуда ведь рукой подать, нет, я должен сам во всем убедиться.

— Ты вообще-то бывал в Берлине? — спросила Пими.

— Да. Но очень давно.

— А в каком?

— В обоих.

— Когда ж это было?

Он начал несколько неуверенно, ему не хотелось открывать этой самой Пими, что тогда, хоть это и было бог знает как давно, повергло его в смятение.

— Проклятый нацистский приют сгорел, и я убежал. Каким-то образом добрался до Берлина, Западного Берлина, Восточного Берлина, ни одна бомба о таком разделении не ведала. В развалинах лежал весь Берлин. Меня приютила какая-то женщина. Я был совсем маленький. И весь в крови. И дрожал как осиновый лист. Улица наша, видимо, находилась в Западном Берлине, потому что за хлебом я бегал на черный рынок у вокзала Цоо. Но я бегал и на Александерплац, там было все, что твоей душе угодно. Когда я приходил домой с добычей, женщина гладила меня по голове. Но с фронта вернулся ее сын, он сразу же сдал меня в полицию, а те передали меня в полицию Восточного Берлина, наш детский дом ведь находился в восточной зоне. Я взвыл, когда увидел, что он отстроен, стоит чистенький и белый. Откуда мне было знать, что внутри там все по-другому и директором назначен учитель Вальдштейн. Я чуть не спятил от страха и удрал вместе с Эде. В банду, в которой и ты была. Зимой, вернувшись к Вальдштейну, я понял, что хочу у него остаться и что он мне дороже всех других людей.

Томас вдруг умолк. Вспомнил, как говорил в Коссине, что воскресенье проведет в Грейльсгейме.

— То, что ты рассказываешь, давно прошло, — сказала Пими. — И сейчас это уже неправда. За последнее время Берлин так переменился — и не узнаешь. А описать Западный Берлин, по-моему, невозможно. Тебе надо самому на него взглянуть.

— Я с удовольствием, — ответил Томас.

— Как выйдешь с вокзала ночью, вокруг фонари, фонари, рядом с ними и звезды темными кажутся. Звезды — ведь только точечки одинакового цвета, да еще такие далекие. А там светящиеся буквы всех цветов. Зажигаются. Тухнут. Опять зажигаются. В витринах днем и ночью лежат вещи, глядишь на них и глазам своим не веришь.

Томас рассмеялся. Но Пими была серьезна.

— Когда так много огней кругом, чувствуешь себя счастливой. А остановишься перед витриной и думаешь: господи, чего только на свете нет!

Она нервно ощипывала с куста маленькие клейкие листочки. Спасая их, Томас отвел ее руку. Не мог он смотреть, как она уродует ветку. За поворотом дороги блеснула река.

Пими все твердила свое:

— Ты и во сне такого не видел. Куда тебе? Человеку снится только то, что он знает.

Томас подумал: она права, я должен там побывать.

Тень воспоминаний легла на кошачью мордашку Пими и очеловечила ее.

— Чего там только не случается!

Томас, развеселившись, сказал:

— Почему ж ты не осталась там, где все тебе нравится?

Пими промолчала, обдумывая ответ.

— Знаешь, — наконец сказала она, — меня даже удивляет, что ты меня об этом спрашиваешь. Ты же все здесь любишь и много учишься. А я тебе сказала, что тоже пошла учиться.

— Меня очень удивил твой почерк. Как вышивка.

— Я стараюсь, — отвечала Пими. И, помолчав, добавила взволнованно и быстро: — На следующей неделе я хочу навестить Сильвию. Если договорюсь с ее другом. Он командирован своей пивоварней в Брелиц. В Восточном Берлине. Он и тебя захватит. Конечно, если ты захочешь.

Они довольно долго прождали на берегу. Пими сказала, что поедет встречным поездом. Он над этим не задумался. Ему было все равно. К нежностям у них пропала охота, даже за руки держаться не хотелось. Солнце вот-вот должно было скрыться за откосом. Каждый так углубился в мысли о своей жизни, что оба вздрогнули от гудка паровоза. Томас вскочил на подножку. Пими успела крикнуть ему:

— Я тебе напишу, если выгорит дело с поездкой к Сильвии.

Поезд был полупустой. Экскурсанты не желали пожертвовать ни минутой воскресного отдыха. Томас удивился, неужто он один спешит к ночной смене.

Когда он шел по набережной домой — он долго говорил про квартиру Эндерсов «до́ма», лишь в последнее время она стала для него чем-то вроде промежуточной станции, — какая-то женщина вышла из дверей ему навстречу. В доме тотчас же потух свет. Женщина эта ступала тяжело, медленно, с трудом, Томас узнал Эллу Буш. Она вскликнула:

— Это ты! Вот хорошо! Пожалуйста, проводи меня домой.

Элла была сейчас толстой, неуклюжей, и все-таки каждый, кого она о чем-нибудь просила, радовался, даже гордился. Она оперлась на его руку, он тотчас же повернул назад. Она изредка склоняла голову на плечо Томаса от усталости. Элла казалась ему такой же прекрасной, как всегда. Голос ее звучал спокойно и чисто, хотя не о хорошем она рассказывала.

— Я пошла ночевать к Эндерсам. Мне фрау Эндерс сама предложила приходить к ним, когда Хейнер вовсе бесстыжим становится. Ты ведь не будешь рассказывать об этом на заводе, правда? Обещай мне.