Доверие

5

В Коссине у Эндерсов Томас заявил, что должен еще разок, и поскорее, съездить к Герлихам. Тогда в следующую субботу ему удастся наконец навестить Вальдштейна в Грейльсгейме. Правда, Пими сказала, что станция Луккау, где она назначила ему встречу, находится от Коссина в трех или четырех остановках вверх по реке, но он не хотел ехать туда прямо из Коссина. Уж очень легко было бы установить, что вовсе не в Грейльсгейм лежит его путь.

Несмотря на эту меру предосторожности, ему до последней минуты казалось невероятным, что Пими будет ждать его в Луккау. Разве была эта краткая встреча почти две недели назад или это только его выдумка, греза? Выдумка, наверно, и то, что они сговорились о новой встрече твердо и окончательно. За истекшие дни совсем другие события потрясли его; Пими отодвинулась куда-то вдаль, в воспоминания. Бесцветная и беззвучная, резвилась она в его памяти. А мгновения в подворотне у Герлихов, ее торопливые слова, уговоры, собственное его «да, да», разве так было на самом деле?

И все-таки он спозаранку вышел из дому. Проверить, сон это или не сон. Перед Линой он не чувствовал себя виноватым. Правда, Лина частенько с грустью на него посматривала, все ждала, не заговорит ли он с нею, не станет ли искать примирения. Они толком даже и не виделись с момента последней размолвки — если можно сказать, что освобождение врачей в Москве и разные точки зрения на причину этого освобождения привели двух молодых людей к размолвке. Томас теперь даже не думал о Лине и считал, что эта поездка, которая, впрочем, вряд ли состоится, к ней никакого отношения не имеет. Только то, что он врал у Эндерсов, притворялся, будто едет к Вальдштейну в Грейльсгейм, заставило его на мгновение почувствовать жгучее раскаяние. Ибо врать что-то о Вальдштейне, хотя тот никогда о его вранье не узнает, Томасу было невыносимо.

В пути ему не повезло. В Ребице, у цементного завода, в вагон вошел Вебер. Томас позабыл, что Вебер ночевал дома и потом отправился на завод. Вебер оживленно разговаривал с каким-то рабочим. Когда поезд остановился в Нейштадте, Вебер даже не взглянул, выходит Томас или нет. В Коссине почти все вышли из вагона. Итак, до Луккау осталось шесть остановок, высчитал Томас.

Реку, образовавшую здесь крутой изгиб, как ему и говорила Пими, он видел из своего окна. Местами разбросанные лесистые холмы, деревушки и пристани отражались в воде. Кое-где уже виднелись группы экскурсантов.

В Луккау из вагона вышла еще одна такая группа. Вслед за нею нерешительно вылез и Томас. И сейчас же услышал свист. Это ко мне относится, решил он и побежал на знакомый звук. Пими с ним даже не поздоровалась, свалила с плеч тяжеленный рюкзак, они вдвоем взяли его за ремни и бегом побежали к парому. Экскурсанты изрядно от них отстали. Томас и Пими, казалось, ехали по отраженным водою холмам. У Томаса стало легко на душе. Он радовался тихонько покачивавшимся в воде деревьям. На Пими он обратил внимание только на другом берегу, когда она, маленький следопыт, пошла впереди него. Теперь он один нес рюкзак.

— Жратва для нашей команды, — пояснила Пими.

— А из кого состоит эта команда?

— Я же тебе говорила: моя подруга, ее друг, его друг — у них две палатки, одна, наверное, пустует, раньше завтрашнего дня они не приедут.

Она свернула в узкую лощину, отсюда дорога пошла в гору. Пими, она ведь была совсем маленькая, часто с головой скрывалась в кустах. Томас шел туда, где трещали ветки. Проходила минута, другая, он ее не видел. Потом вдруг замечал ее белое лицо далеко впереди. Неожиданно пал туман, вершина горы прорезала его, клок тумана повис над лесной опушкой, так что не стало видно ручья внизу, под Луккау, впадавшего в реку. Шум водопада донесся до ушей Томаса. Но пригорок, на котором его ждала Пими, поросший свежей зеленью кустов, был ярко освещен солнцем, небо над ним еще голубело. Томас чувствовал себя на диво легко, несмотря на тяжелый рюкзак Пими. Белое маленькое лицо — кошачья мордочка — мелькнуло в густой листве. И вдруг как в воду кануло. Он подумал: скрылось навек. Но вот оно снова вынырнуло. Матово-блестящее, как большой белый лист. Туман стал рассеиваться. Клок его еще висел между двух сосен, поперек склона. Томас, старавшийся не упускать Пими из виду, снова обнаружил белую кошачью мордочку. Затем непонятно откуда послышался свист.

Когда он уже сидел рядом с нею на рюкзаке, она сказала:

— Похоже, правда?

— Что на что похоже?

— На вид из наших развалин. Они ведь вон там, вдали. Или вон там. Только змеиный овраг был глубже.

— Да, — сказал Томас, — глубже и шире.

Пими снова вскочила на ноги; на этот раз она с кошачьей грацией бежала по самому краю обрыва и, задирая голову, разговаривала с Томасом. Водопад обрызгал их лица. В лощине меж двух скал вода скопилась в недвижное плоское озерцо. Солнце окрасило его пурпуром. Боже, до чего хорошо здесь, подумал Томас, от Коссина рукой подать, а никто этих мест не знает. Пими сказала:

— Вон там наши палатки. Летом сюда много народу приезжает. А сейчас мы почти что одни. Смотри!

Он увидел за лесом две голубоватые палатки на зеленой полоске луга.

Пими свистнула.

— Никого. Наверно, в деревню пошли на танцы. А ты костер еще умеешь разводить?

— Что за глупости ты спрашиваешь?

— Как Эде нас учил, в камнях и с перекладиной, чтобы котелок повесить?

Он притащил камней, сложил костер. Пими снесла рюкзак в одну из палаток и вернулась с новеньким, блестящим котелком. Томас, склонившийся над костром, поднял на нее глаза, и опять его безжалостно поразил ее странный, эльфический взгляд. В прошлом Пими не более как жалкий комочек. Теперь она спесива и до неправдоподобности бела. Томас быстро наклонился, чтобы скрыть волнение, его охватившее.

Чего-чего только не вытащила Пими из рюкзака! Банки с консервами, консервный нож, даже пакетик сухого спирта. Дрова им, собственно, были не нужны, но Томас подносил все больше хворосту — пусть огонь трещит не переставая.

Вечером, когда взошел месяц, еще бледный и никчемушный, долину вдруг заполонил такой туман, что, казалось, ничего живого больше на земле не осталось. Но вскоре месяц набрался сил и засиял над Томасом и Пими. Он был неотделим от их судьбы, насмешливый, молчаливый соглядатай, такой же одинокий и заброшенный, как они.

Томас по приказанию Пими помешивал суп — порошок, который она высыпала в воду из смешного конвертика. Он открыл две банки, намазал их содержимое на заранее нарезанный хлеб. И все при свете месяца. Пими внимательно следит за Томасом, но в лицо ему не смотрит. Вкусная штука, подумал Томас. Я и не знал. Но не сказал ни слова, ничего не спросил. Пими тоже молчала как убитая.

Они закопали в землю порожние банки, затоптали огонь. Совсем как раньше, у Эде.

Томас заполз в палатку к Пими. Она лежала прохладная, гладенькая. Ничего кошачьего в ней не осталось. И от эльфа ничего не осталось. Она была покорная и добрая. Все было хорошо.

Ночью Томасу вдруг послышались какие-то голоса возле палатки. На мгновение он услышал и голос Пими, звонко что-то говоривший. Или это ему приснилось? Он протянул руку, дотронулся до ее волос и намотал прядку на палец. Чтобы не убежала от него в бессмысленное сновидение.

Утром она рассказала ему:

— Мои друзья были здесь. Но совсем недолго. Я проснулась, как только они пришли. Я всегда сразу просыпаюсь. Самый слабый звук, и я уже не сплю. Но тут же снова засыпаю. Тебя я будить не хотела. Это нехорошо?

— Почему же? Нам они не нужны. Да я их и не знаю.

— Вот видишь, ты их не знаешь, и ничего нехорошего я не сделала! Поди принеси воды!

Томас бездумно и радостно зашагал по мокрой траве. Утро было тихое, солнце светило сквозь дымку, от тумана и следов не осталось. На едва распустившихся листах белокопытника сверкали крупные капли росы.

В рассеянности он прошел довольно далеко, к водопаду. Зачерпнул воды из маленького озерца среди камней, вчера багряного от лучей заходящего солнца.