Доверие

— Обещаю.

— Я уже легла с Лидией, нет, с Тони, она подвинулась к стене, чтобы дать мне место. Потом Тони перешла к Лидии, они решили, что одной мне будет удобнее. Вдруг Хейнер — в порыве раскаяния он побежал за мной — начал как сумасшедший барабанить в дверь. Но Эндерсы ее заперли; он крикнул: «Я буду стоять у нашего подъезда, покуда ты не придешь». Я уступила. Мне и фрау Эндерс посоветовала. «Уступи. Неужто ты именно сейчас хочешь с ним разойтись?»

— Что же у вас опять такое вышло?

— Ты уже слыхал на заводе, что литейщики скоро будут не нужны?

— Какая чушь! Что это значит?

Хейнеру так сказал Бернгард. В Хоенфельде сейчас монтажники из Хадерсфельда, приехали на несколько дней. Покуда не будет пущена новая установка. Они утверждают, что таких изложниц, как ваши, у них больше не существует. Можете и свои отправить в музей. А из литейщиков сделать чучела и препроводить туда же.

— Что за чушь, — повторил Томас. — Когда-нибудь в будущем, может, через двадцать, а может, и через пятьдесят лет, из печи само по себе потечет то, что тебе надо и сколько тебе надо; тогда, конечно, многие профессии отомрут.

— Еще дружок Бернгард так же вот утешал его. Сначала довел до исступления, а потом утешал. И так всегда. Посулят им солидный ремонт, а потом дело не выгорит, Бернгард ругается, а Хейнер лютует. Ну прямо бешеный становится… Мне думается, Бернгард ляпнет что-нибудь и сам же пугается, на Хейнера это ужасно действует, он ведь по характеру спокойный и осмотрительный. Один из приезжих в Хоенфельде будто бы сказал: вы, точно пещерные люди, вкалываете. А так как теперь все, не только у вас на коссинском заводе, но и у нас на электроламповом, злы на новые нормы, хоть они и выдаются за технически обоснованные, то слушателей он находит сколько угодно.

— Да он же подстрекает их! Сознательно! — крикнул Томас. — Пусть даже на Западе все иначе, но мы здесь должны выходить из положения с тем, что у нас есть. И пока что нам нужны люди вроде твоего Хейнера, да еще как!

— Я с самого начала это говорила, — тихонько сказала Элла. — Но Бернгард говорит, то есть не он, а монтажник в Хоенфельде: «Когда вы построите социализм, вам легче будет, а у нас уже и теперь легче». Попробуй тут разберись!

— Кто сам не ощущает разницы, — с горечью произнес Томас, — с хозяином жить или без хозяина, и не видит, что из этого получается, к примеру, теперь Корея получилась, и это вполне естественно, все, как и быть должно: от погони за прибылью к войне, тому уж ничем не поможешь.

Если поездка за город с Пими уже осталась далеко позади, то желание составить себе в Берлине хоть какое-то представление о Западе прочно в нем засело. Разговорами вы меня не обдурите, думал он. Но я хочу вас рассмотреть вблизи, понять, что к чему.

— Не все думают, как мы с тобой, — продолжала Элла. — Иной раз мне даже кажется, что вначале больше людей думало, как мы.

— Вначале меня в Коссине не было.

— Потом пошли разговоры о рынках, полных продуктов, о магазинах, полных товаров. «Для тех, на Западе, злился Хейнер, сразу все делают, как лучше, а нас можно долго за нос водить». Когда я с ним заспорила, он разорался: «Ну зачем я учился на эльбском заводе? Псу под хвост это учение. А я, дурак, ночей недосыпал!» Хлопнул дверью и пошел к Дросте. Вернулся пьяный в стельку. Но со мной еще ничего обошелся. Я чувствовала, его что-то свербит. Все он лопотал: «Чучело сделать и в музей…» Почему уж это его так разобидело, не знаю. Хотела я его уговорить по-хорошему, но он на меня набросился, я вырвалась — и давай бог ноги к Эндерсам. Да ведь что с него возьмешь? Потом ему очень больно и неприятно бывает. Вот тебе и все.

— Да вон он стоит и ждет! — воскликнул Томас.

На безлюдной ночной улице Хейнер Шанц стоял перед дверью своего дома. Как обещал. Стоял с опущенной головой. Наверно, он давно уже прислушивался, не идет ли Элла. Но когда они наконец подошли, головы не поднял. Такой ясной была ночь, словно небу потребовалось все неисчерпаемое сияние звезд, чтобы осветить склоненное долу несчастное лицо Хейнера. Куда же луна подевалась? — подумал Томас, словно ему не хватало близкого друга. Он не обернулся. Он был поражен, что у Эллы достало сил сказать, как будто ничего не случилось:

— Спасибо тебе, Томас. Вот и я, Хейнер. — И она обвила его шею руками. В сравнении с отяжелевшим телом ее руки были худыми и легкими. Так как Хейнер и сейчас не поднял головы, она быстро поцеловала его волосы. Оба вошли в дом. Томас подождал, покуда на третьем этаже зажегся свет. До него не донеслось ни звука. Видно, они легли спать.

Наконец он пошел домой, к Эндерсам. Там все уже спали. В его комнате спал Вебер, вчера сошедший с поезда в Коссине. Вебер не храпел, не сопел даже, его одежда аккуратно висела на стуле, тем не менее в эту ночь Томас с особой силою ощутил, что в кровати Роберта Лозе лежит чужой.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

— Даже не верится, — сказала Хельга Бютнер. — Человек наконец-то живет в Западной Германии, а Рейна в глаза не видел! И подумать, что этот человек — я.

— Твои слова, — отвечал Эуген Бентгейм, — сильно отдают Союзом немецких девушек. Видно, и ты в нем в свое время состояла.

Хельга рассердилась и воскликнула:

— А где, скажи на милость, росла твоя очаровательная невестка Нора? Думаешь, только на вилле Кастрициуса? Можешь быть уверен, она не раз участвовала в празднике солнцеворота. Не исключено, что ее папаша и был против. Однако он не был против, когда она вышла за твоего брата, как-никак он был старшим сыном Бентгейма, хоть и носил черный мундир.

— Тут ты права, — сказал Эуген насмешливо. — Он ничего не имел против. Между прочим, в это воскресенье ты только и говоришь, что о вилле Кастрициуса, и, насколько я тебя знаю, тебе жизненно важно посмотреть, какая она внутри, эта вилла, а вот находится она на Рейне или на Эльбе, это тебе довольно безразлично.

— Но ведь Рейн-то целиком западный, а Эльба — это такая река, и нашим и вашим… Чего ты смеешься? Поговори со мной наконец нормально, как муж должен говорить с женой.

— А как должен муж говорить с женой? — спросил Эуген. Его пронзила мысль: но ведь мы еще не муж с женой. Год назад он безумно влюбился в эту женщину, хотел во что бы то ни стало развести ее с мужем и жениться на ней, несмотря на протесты отца.

Хельга, сидевшая напротив него, придвинулась так близко, что их колени соприкоснулись, она склонила голову на его руку. Хельга была довольно высокой, несколько выше Эугена, а в такой позе могла смотреть на него снизу вверх.

— Я всегда одна, совсем одна, когда ты уезжаешь. Мне нет дела до Рейна, ты прав, и до дома Кастрициуса тоже. Поехать с тобой, вот чего я хочу.

Эуген Бентгейм ответил не сразу. Он медленно гладил ее по волосам. Волосы были вытравлены неровно: где светлые, где темные, а местами рыжеватые. Она чувствовала его руки, его взгляд и думала: хорошо бы всегда чувствовать только любовь и близость…

Когда инженер Бютнер с женой впервые пришел в дом Бентгеймов, Эуген изумился:

— То, что по ту сторону существуют такие крупные специалисты, как вы, Бютнер, и ваш профессор Берндт, мы знали. Но такое чудо, как ваша жена, и в восточной зоне — этого мы, разумеется, предположить не могли.

В тот же вечер, через час-другой, ему уже было не до смеха. Тогда его влюбленность была серьезной. Какое-то время он даже принимал ее за любовь. Во время ужина и после. Он предоставил отцу переговоры с Вольфгангом Бютнером; еще до прибытия Бютнера они решили назначить его заместителем директора института — это был своего рода задаток, как можно было бы выразиться, не иди здесь речь о таких крупных ученых, как Бютнер и Берндт.

В тот вечер Эуген против обыкновения подсел к дамам, желая вдоволь наглядеться на неожиданно возникшее перед ним неописуемо прекрасное создание. Он так часто касался прохладной руки Хельги, так часто представлял себе, если бы она и я… — обычно он считал это уделом глупых юнцов, — что поразился, когда она ушла вместе с мужем. Ему показалось, в ее взгляде таился упрек: почему ты отпускаешь меня?