Доверие

На секунду ему стало ясно, что его нарочито и сознательно загнали в эту даль. Дольше, чем секунду, такую ясность нельзя было вынести. Он склонился над книгами: читать, читать, учиться.

Элен поднялась очень рано. Несколько раз быстро прошлась по палубе. Потом вцепилась в поручни и стала смотреть вдаль. Чуть поодаль низкорослый человечек, судовой плотник, строгал какие-то рамы и крышки. Элен весело крикнула ему:

— Доброе утро!

Она удивилась, что он прекратил свою работу и вместо ответа на ее приветствие громко спросил:

— Вы уже знаете?

Элен улыбнулась:

— Что именно?

— Он умирает, скорей всего, уже умер.

— Кто?

— Он, он, — воскликнул плотник.

— Кто? — переспросила Элен.

— Дядя Джо.

— Кто?

— О господи, да Сталин же! — Он был явно разочарован тем, что его сообщение не потрясло молодую женщину. Но надеялся продолжить разговор.

— Этого ждут уже со вчерашнего вечера.

— Я не слушаю радио, — отвечала Элен. — Очень душно в каюте.

Пассажиры за столом были взволнованы не меньше маленького плотника.

— Этот демон все-таки должен был верить в смерть.

— Ох, и хитер же он был.

— А что ему теперь толку от его хитрости?

— Теперь у них там все пойдет прахом.

Джин вдруг строго сказала:

— Мертвый мертв, тут и обсуждать нечего. — И среди воцарившейся тишины добавила: — Теперь он предстанет перед судом господним.

Пожилая сестра милосердия робко пробормотала:

— Гитлер-то все-таки побежден…

Все заговорили вперемешку, не дав ей закончить фразы:

— Не он один это сделал. У клещей два конца.

— А русские-то, как они сражались. И все же не без его участия.

— Им такого царя и надо.

На минуту опять настала тишина, когда Джин тоном суровым и безбоязненным сказала:

— Да, они сражались, этого нельзя не признать. Независимо от участия Сталина. В госпитале я ухаживала за одним русским…

— Ну и что он говорил, ваш русский?

— Я его не понимала. Он смотрел мне в глаза.

— А что вы прочитали в его глазах?

— Что он храбрый человек.

— Когда это было?

— В сороковых годах.

Элен молчала. Сталин был ей безразличен, ни одного русского она не знала.

Когда Берндт услышал, что умер Сталин, он совершенно растерялся. Такое чувство оставленности охватило его, какое он испытал лишь однажды, на аэродроме Темпельгоф, когда вместе с Бютнером садился в самолет. Он подглядел на лице Бютнера невыносимую, плохо скрываемую улыбку, улыбку торжества над ним, Берндтом, и бог весть еще над чем и над кем.

Сейчас такая улыбка играла на лице его соседа за столом, сотрудника консульства, вместе с семьей ехавшего на пароходе. Этот способ передвижения он предпочел самолету из-за огромного количества багажа.

За столом Берндта разговор велся приблизительно такой же, что и за столом Джин. Сотрудник консульства, высказав предположение, что в России сейчас начнется полная неразбериха, стал приводить примеры жестокости покойного, который подозрительных или просто почему-либо неприятных ему людей упрятывал в лагеря. «Если на свободу выйдет хоть часть невинно репрессированных людей, в этой проклятой стране заварится такая каша, что все полетит к чертям!»

Берндт не верил сведениям, которые сотрудник консульства выдавал за абсолютно достоверные. С тех пор как он жил в Западной Германии, до него постоянно доходили самые противоречивые слухи. Весть о смерти, словно в пароксизме лихорадки, железными когтями сжала его сердце, тогда как все вокруг, здоровые, бодрые, пили и разговаривали. Разговор за столиком Берндта сейчас так накалился, что вывел его из оцепенения. Не колеблясь, Берндт сказал:

— В конце концов он победил Гитлера.

Сотрудник консульства расхохотался ему в лицо:

— Уж не воображаете ли вы, что между ним и Гитлером есть существенное различие?

Берндт на ломаном английском языке — сотрапезники лишь с трудом понимали его — начал было:

— Они сражались за прямо противоположные принципы…

— Не понимаю вас, — прервал его пожилой химик, ехавший читать лекции в Уилмингтоне. — А вообще можете спокойно говорить по-немецки. Моя жена датчанка, она будет переводить.

— Они сражались за нечто совсем разное, — вырвалось у Берндта. — Один за иное будущее. За наших детей…

— Наших детей? Что вы хотите сказать? — перебила его датчанка.

Вошедший стюард объявил:

— Уважаемые дамы и господа, прошу вас надеть пальто и взять бинокли, уже видна земля.

Берндт испугался, когда понял, что это не тучи на небе так равномерны, так угловаты, что это небоскребы с поразительной быстротой надвигаются на него. Ему почудилась какая-то опасность, будущее его было непроницаемо. В своем одиночестве он цеплялся за ближайшее. И сейчас вдруг стал опасаться за свой более чем скромный багаж, который уже запестрел разноцветными наклейками и вдруг исчез.

Поднялся шум, суматоха. Никто ни о чем его больше не спрашивал. О нем забыли.

В этот день Джин впервые обнаружила, что ее подруга умеет волноваться. Элен уже несколько часов стояла на своем излюбленном месте и смотрела, смотрела. Вдруг она ринулась в каюту и обняла Джин, восклицая:

— Идем, скорей идем наверх!

— Что случилось?

— Пойди погляди, ничего прекраснее нет на свете.

— Дорогая моя, — заметила Джин, — я раз десять уже совершала это путешествие. Даже во время войны, среди мин.

— Теперь я могу тебе признаться, — сказала Элен, — я так боялась в Европе, что никогда не вернусь назад.

Джин покачала головой. На этот раз она первая упомянула об Уилкоксе.

— Если ты и разошлась с ним, почему ты не могла поехать на родину?

Они уже сошли на землю, когда Элен вдруг схватила за руку свою подругу.

— Взгляни вон на того человека, он ехал на нашем пароходе!

— Ну и что?

— Мне кажется, ему надо помочь.

Берндт беспомощно озирался. У него кружилась голова. Он не знал, как достать такси. И начисто позабыл, что его должен встретить, так во всяком случае заверял Уилкокс, служащий «Stanton Engineering Corporation».

В полнейшем изнеможении он уже готов был опуститься наземь там, где стоял, когда к нему подошел молодой человек с веселыми глазами и спросил, не он ли профессор Берндт. У Берндта как камень с души свалился. Чувство одиночества обернулось благодарностью, дружелюбным расположением к незнакомцу, который тотчас же взял над ним опеку. Вскоре они уже сидели вместе в ресторанчике небольшой гостиницы. У себя в номере, по-домашнему уютном, как ему показалось, Берндт обнаружил свои чемоданы. Все выглядело иначе, чем он представлял себе на пароходе. Молодой человек осведомился, не заехать ли за ним вечером, чтобы пойти в театр или совершить поездку по городу. В ответ на извинения Берндта за плохой английский язык сказал, что этой беде нетрудно помочь, — если профессор пожелает, он может завтра же приступить к занятиям английским языком, разумеется главным образом по своей специальности. Но он советует профессору вначале отдохнуть и осмотреться. Какой симпатичный и душевный молодой человек, подумал Берндт.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В последнее время учеба у профессора Винкельфрида на эльбском заводе давалась Томасу труднее, чем раньше.

Он уже не пожимал плечами, когда Хейнц Кёлер говорил:

— К вечеру мы конченые люди. Теперь и ты это почувствовал. И наверно, понял, что я имел в виду, говоря: «твое государство и все, что оно для тебя делает, как растит твои способности и так далее…» Прежде всего надо влезть на трамплин не расслабившись. Чтобы пуститься вплавь. Чтобы они послали тебя в высшее учебное заведение. Ты, Томас, внушил себе, что достаточно забраться на трамплин, а с плаваньем это ничего общего не имеет.

— Имеет, конечно, имеет, — воскликнул Томас. — Это все тесно связано… — Он вдруг задумался.