Доверие

— С чем?

— Со способностями.

Теперь пришел черед Хейнца пожать плечами.

Ридль в любую минуту готов был объяснить Томасу то, что оставалось ему не до конца понятным у Винкельфрида. Винкельфрид по доброй воле вызвался вести этот курс. Но его добрая воля сильно разнилась от помощи Ридля. Винкельфрид ничего не имел против, чтобы люди, в которых он был хоть как-то заинтересован, знали: он по доброй воле взял на себя эти обязанности. Случалось, он излагал какой-нибудь материал столь поспешно, что ученики думали: не так все идет гладко, как им поначалу казалось.

Глаза Томаса светились торжеством, когда ему удавалось понять какую-то трудную мысль. Тогда и Ридль чувствовал приток новых сил. В юности он ощущал такое же торжество — ага, сложный, запутанный мир, вот я и разгадал твои хитрости! — и пребывал в таком же обалдело-счастливом состоянии, докопавшись до истины. Томасу он говорил:

— Не сдавайся. Из тебя будет толк.

Мать Ридля, на всем экономя и тайком прикапливая гроши, дала ему возможность учиться. Томас, в это Ридль свято верил, жил в лучше организованном, более светлом мире.

На письменном столе Ридля стояла фотография его покойной жены Катарины. О ней чего-чего только не рассказывали на заводе! Томас, дожидаясь Ридля, с интересом ее рассматривал. И чем дольше он вглядывался в фотографию, тем сильнее нравилась ему эта женщина. Ее взгляд, на него устремленный, нельзя было назвать печальным, но в нем читался укор. Кого-то она ему напоминала. Кого же именно? Уж конечно, не Лину.

Ридль вошел в комнату. Просмотрел тетрадь Томаса. Подправил чертеж. Томас ждал. Ему вдруг очень захотелось задать вопрос, не касающийся работы: может ли быть, что Ридль, так много знавший, все еще верил в бога, как уверяли рабочие на заводе?

И у Томаса вырвалось:

— Я бы хотел задать вам один вопрос.

— Валяй!

— Неужели при ваших знаниях вы продолжаете верить в существование бога? — Он похолодел от страха: осмелиться поставить Ридлю такой вопрос! Но Ридль задумался. Потом ответил, без тени удивления:

— Право, я сам не знаю и боюсь, что никогда знать не буду.

— А разве можно знать то, что недоказуемо? — снова спросил Томас.

— Но мы ведь и противных доказательств не имеем, — сказал Ридль.

Томас осмелел:

— Да, но вы сами сказали: я не знаю и никогда знать не буду. Как же вы можете считать это хоть как-то возможным?

Ридль усмехнулся. Эта усмешка странно контрастировала с его крепкими зубами, как орех раскусывавшими любой поставленный ему вопрос.

— Ты сам уже не раз находил решение проблемы, поначалу представлявшейся тебе абсолютной тайной. И вслед за ней сразу же возникала другая, еще более трудная, все еще не разрешенная проблема. Ответ, который тебе сейчас хотелось бы услышать, безоговорочное «нет», тебе не дали бы ни Эйнштейн, ни Макс Планк.

Кто же это говорил мне о сомнении в том, что бога нет, подменяющем собою сомнение в том, что он действительно существует? — думал Ридль. Ах да, еще совсем не так давно, Трауб в Штаркенгейме. Багряные нескончаемые леса прошлой осени. Меня все еще тянет туда, где она жила. Сильней, чем на ее могилу.

Томас твердо решил больше не поддаваться усталости, которую он ошибочно считал вялостью. И добровольно принял на себя обязательство еще до осени сдать экзамен.

Чтобы иметь возможность читать до позднего вечера, он в этот месяц будет чаще ночевать у Герлихов.

Когда он укладывал чистую рубашку и кое-что из белья, в открытую дверь его комнаты вошла Тони. Взглянула на него с порога. И вдруг спросила:

— Почему ты укладываешься?

— И не думаю, — безразлично отвечал он, — просто беру с собой смену белья.

— Может, тебе что-нибудь погладить? — предложила Тони.

— Ничего не надо, — отвечал Томас.

Он был очень удивлен, обнаружив на своей раскладушке у Герлихов открытку, исписанную мелкими, словно вышитыми буковками. «Милый Томас, моя птицеферма сделалась государственной, и меня посылают в Гранитц учиться бухгалтерии. Так что я теперь здесь. Надеюсь, вскоре мы увидимся. Твоя Пими».

Томас успел уже начисто позабыть свою встречу с Пими. И весело, хотя и не без досады, подумал: ну, там-то уж она останется беленькой. И даже маникюром сможет щеголять. Он написал ответ: «Милая Пими, к сожалению, у меня нет ни минуты времени. Я готовлюсь к экзамену. Привет. Томас». И еще подумал: вот уж не поверил бы, что она пишет, как вышивает.

Когда он ранним поездом ехал в Коссин, усталый от учебы и невыспавшийся, в вагоне царило беспокойство. Кто-то читал газету, кто-то через его плечо в нее заглядывал. На всех лицах отражалось волнение, лишь в редких случаях возбуждаемое печатным словом. Но это был не испуг, не потрясение, скорее любопытство; кое у кого в уголках рта залегла насмешка. Томас узнал, что в Москве на свободу выпущены врачи, арестованные за покушение на жизнь Сталина. Один из пассажиров сказал:

— У врачихи, которая изобличила злодеев, отняли орден.

— И правильно сделали. Она их обвинила, чтобы орден заработать.

— А почему, спрашивается, ей поверили?..

— Не умри Сталин, никого из арестованных врачей уже не было бы в живых.

— Разве они евреи были?

— Ты думаешь, у них евреев преследуют, вроде как у нас при Гитлере?

— Ерунда, им бы тогда не позволили лечить Сталина.

— Я ничего не понимаю. Как впотьмах бреду.

— А что вот это значит? — произнес высокий сухопарый человек, Томас знал его по Коссину. Не очень-то вслушиваясь в разговоры вокруг, он уже четвертый или пятый раз перечитывал одно и то же место в газете, которую держал развернутой над головой другого пассажира. «При допросе не была соблюдена социалистическая законность»?

Кто-то рассмеялся.

— Ясное дело, допрос с пристрастием.

— Ерунда. Я откровенно признаюсь: хоть убей, ничего не понимаю.

Томас подумал: хорошо, что Лина сегодня ночует в Коссине. С работы он прямо побежал к ней.

— Что ты скажешь, Лина, об этой истории с врачами?

— А что тут можно сказать? Дело подвергли основательному расследованию, выяснилось, что их оклеветали, это и было обнародовано.

— Да, Лина, конечно, конечно же, Лина, но что значат слова: «не была соблюдена социалистическая законность»?

Лина медленно повернулась, пристально посмотрела на него. На ее лице застыло незнакомое ему выражение. Томас только сейчас вспомнил, что несколько недель назад, взволнованный историей с врачами в Москве, тоже ворвался к ней.

— Не значит ли это, — неуверенно спросил Томас, — что их каким-то способом заставили дать неверные показания?

Лина ответила тихим, но достаточно суровым голосом:

— Я давно вижу, что тебя одолевают странные мысли. От тебя я этого не ожидала.

— Но что же все это может значить? — настаивал Томас, хотя и видел, что с каждым его вопросом Лина становится все бледнее, все более холодным делается ее взгляд. Душа его жаждала ответа. Она отвела от него глаза и сухо сказала:

— Ты мог бы и сам сообразить, что это значит. Дрожа за его жизнь, там совершили какую-то ошибку.

Томас чувствовал, что этот разговор — почему, он не понимал, — тяжел и труден для Лины. Может быть, он затрагивает то, что представляется ей неумолимой внутренней угрозой основам ее жизни? Но каким образом? — недоумевал он. И все-таки, жадно домогаясь правды, продолжал настаивать:

— Почему же все-таки у врачихи отняли орден? Только за то, что суд неправильно сформулировал обвинение?

Он содрогнулся. Лина с ненавистью смотрела на него. Но она ответила ему, и ее красивый голос звучал спокойно:

— Когда такой жизни грозит опасность, люди не в состоянии взвешивать каждое слово. А когда все уже кончено, они обязаны поступать так, как того требуют закон и право.

Томаса ее ответ не удовлетворил, но он промолчал. Ему стало ясно — Лина задается тем же вопросом и этот вопрос для нее непосилен. Так или иначе, дело врачей произвело на него большее впечатление, нежели смерть Сталина, может быть потому, что оно осталось для него загадкой, как загадкой осталось и поведение Лины.