Доверие

Джин, всеми силами стараясь укрепить подругу в решении уйти от нелюбимого мужа, сочла себя обязанной раздобыть места на пароходе.

Покуда они ожидали отплытия в Гамбурге, Элен, опять-таки с помощью Джин, устроилась на работу в одну из контор Красного Креста. Джин решила, что для подруги будет полезна репетиция жизни, ожидающей ее в Нью-Йорке. Целый год Элен все это казалось чем-то вроде школьного пикника. Пикник превратился в своего рода экспедицию, и одному богу было известно, чем она могла кончиться. Может быть, обыденной жизнью вроде жизни Джин, с которой ее собственная жизнь ничего общего не имела, хотя с виду и протекала точно так же. В какой-то момент Элен внутренне отвернулась от обыденщины и разве что играла в нее. Сначала ее жизнь была ожиданием парохода, на пароходе она должна была стать ожиданием берега, на берегу — ожиданием, чего собственно? Ну, какого-нибудь ожидания.

После работы, покуда Джин была в командировке, она одна бродила по городу. Минутами ей чудилось, что вот-вот она натолкнется на человека, который везде ищет ее, точно так же как она его. Они потеряли друг друга, но непременно встретятся, если будут долго и терпеливо искать встречи.

Она шла по новым улицам. Высокие окна, гладкие стены отражались в воде. Потом стали отражаться склады, все еще не убранные навалы мусора и щебня, вздымающиеся руины — это были маслянистые отражения, иной раз даже вспененные. На каком-то пустыре высились зеленые и красноватые стены, к ним на разной высоте лепилось жилье, которое уцелело после воздушных налетов и все свое перетащило в мирное время. Еще чуть подальше стояли шум, веселье, люди хохотали, тузили друг дружку, толкались; повсюду были понатыканы пивные, ларьки с разными товарами, тиры, изредка попадались строения посолиднее, ведь где-то должны были жить все эти торговцы, хозяева заведений, обитательницы этих заведений, словом, все, что здесь шумело и веселилось. Да, видно, это и есть обыденная жизнь, думала Элен, мое пристанище. Почему бы ей, спрашивается, и не покататься на карусели? Вдруг какой-то парень, то ли матрос, то ли просто бродяга, в толстом ржаво-коричневом свитере, явно связанном любящими руками, схватил ее за локоть.

— Пошли!

Он оторопел от ее холодного, отчужденного взгляда. Она улыбнулась, чуть-чуть. И с чопорным видом, но прошла несколько шагов рядом с ним. Какие-то парни что-то кричали ему, карусель уже осталась позади, он что-то кричал в ответ. До чего же все это смешно и фальшиво, пронеслось в голове Элен. Моя жизнь всегда была фальшивой, фальшь и то, что сейчас происходит. Она прогнала эту мимолетную мысль, на самом деле все здесь было чуждо и странно, чуждо даже в качестве шутки. Внезапно она наудачу свернула за угол. Пошел за нею парень или нет, она не знала, так как, к счастью, уже входила в город.

Она едва переводила дух, но пыталась найти дорогу. Какой-то прилично одетый человек подошел к ней и спросил:

— Вы что-то ищете, мадам, может быть, я могу быть вам полезен?

— Благодарю вас, — отвечала Элен, — я заблудилась.

Он был средних лет, среднего роста, заурядной наружности. Хотя он и проводил ее до гостиницы, на следующий день она бы его не узнала. Этого человека послал по ее следам поверенный Уилкокса в убеждении, что она ищет встречи со своим дружком.

Человеку, посланному шпионить за Элен, очень хотелось обнаружить что-то чрезвычайное, ибо это пошло бы ему на пользу. Но он не обнаружил ничего, решительно ничего, за что можно было бы зацепиться. И все же, хоть деньгами тут и не пахло, был доволен, что вблизи поглядел на нее. Он толком не знал, почему эта женщина в серой меховой шапочке, с серыми неподкупными, презрительными глазами и девичьим ртом внушила ему жалость, не чрезмерную, но все-таки жалость. «Большое спасибо», без улыбки сказала она, вошла в лифт и в этот вечер уже больше не выходила из своего номера.

Вскоре они уехали. Никогда Джин не видела свою подругу такой радостной. В разговоры Элен вступала неохотно. Ей больше нравилось, несмотря на холод, ходить взад и вперед по отведенному им кусочку палубы. Возвращаясь с этих прогулок, она обнимала свою подругу и благодарила ее — за что, собственно, Джин не знала.

Уилкокс, как это явствовало из его переписки с нью-йоркским поверенным, напрасно готовился покарать Элен, отказав ей в тех средствах, которых она станет домогаться. Даже Джин была удивлена, что Элен никогда ни добром, ни злом не поминала мужа. Когда она сказала ей: «Ты правильно сделала, постоянно нося эти жемчуга, придется тебе еще, насколько я знаю твоего Уилкокса, жить на деньги от их продажи», — Элен только плечами пожала. Немного погодя она спросила:

— Ты полагаешь, что я поступила бы лучше, не взяв их с собою?

— Ах, перестань, — воскликнула Джин.

Элен считала свою подругу непререкаемым авторитетом во всем, что касалось совести. Под этим она в первую очередь понимала способность различать между добром и злом. У нее самой эта способность была лишь в зачаточном состоянии. А может, и вовсе отсутствовала. Так по крайней мере она думала. Ей вечно твердили, что о добре и зле надо судить по свершениям, а ей эти свершения представлялись не слишком важными.

Плавание близилось к концу. Командой и пассажирами овладело беспокойство. Кто-нибудь теперь всегда стоял у поручней и смотрел туда, где должен был быть берег. Но все еще ничего не видел, кроме серого тумана под серым небом, и спешил ретироваться в теплую каюту. Зато рев пароходной сирены теперь чаще прорезал воздух, и огни вдруг возникали из тьмы, никого уже не удивляя. Их пароход больше не был одиноким в морских просторах. Палубу уже красили и драили, чтобы судно в полном порядке вошло в гавань.

Не знаю уж, длинна или коротка моя юбка, широка или узка, думала Элен. С тех пор как я живу с Джин, я на это никакого внимания не обращала. Надо заметить, что Джин если не носила формы сестры милосердия, то беспечно донашивала свои старые платья.

Элен захотелось посмотреть какой-нибудь журнал. Она поднялась по лестнице в читальню первого класса, вход туда пассажирам второго класса был запрещен. Стюард испуганно припустился за ней, но оторопел при виде ее лица и осанки. Он был сбит с толку. Наверно, эта женщина была здесь у кого-нибудь в гостях, исключения ведь всегда возможны, подумал он, так как был еще новичком на этой работе.

И окончательно успокоился, когда дама, не имевшая права находиться в этом салоне, заговорила с пассажиром, часами сидевшим здесь в полном одиночестве. Столик его был завален книгами и словарями.

Профессор Берндт не без труда сообразил, о чем просит его Элен, наконец он отодвинул свой стул от стеллажа.

— Вот и все, — смеясь сказала Элен, — я хочу только взять журнал.

Составив себе представление о том, как будут выглядеть женщины этой весною, она положила журнал на место и спустилась в свою каюту.

Берндт смотрел ей вслед, смотрел на ее узкую, прямую, но гибкую спину, на ее серое платье, стройную шею. Он охотно поговорил бы с этой женщиной. Поупражнялся бы в английском языке. И с рвением, от которого сжималось сердце, словно от бессмысленной боли, вновь накинулся на книги, как только дверь закрылась за Элен.

Стоило ему на секунду отвлечься от них, и у его стола в пароходной читальне мгновенно вырастала высокая фигура Бютнера. Смеясь, он говорил: «Учись, учись прилежно, Берндт. Зубри! Еще и еще! Только убирайся подальше!»

Берндт спрашивал себя: почему? О господи, почему? Сердце его ныло оттого, что он был изгнан не только из Коссина, не только из восточной зоны, но вообще из Германии. Скорбь слила теперь воедино обе ее части, ведь изгнан-то он был из обеих. На один год, сказал ему Уилкокс. Но он чувствовал, это будет длиться дольше. А я уже не молод. На что мне эти фокусы?

О Доре он почти не думал, ибо мысль о ней воскресила бы целый рой воспоминаний, которых он бежал. Но с Бютнером он так долго жил бок о бок, так тесно был связан с ним, что уж очень непросто было вычеркнуть его из жизни. Он даже пытался простить его при бегстве из Восточного Берлина, как уже простил однажды. Он хотел спасти мне жизнь. Как же он выразился тогда? Спасти мою науку. Мой гений. И взял вину на себя. Когда наше укрытие было обнаружено, назвал гестапо первую попавшуюся фамилию, упоминавшуюся в корреспонденции, которую нам приносила Дора. А если бы он этого не сделал? Может быть, мне бы удалось бежать. А может, и нет. Что тогда? Они бы меня уничтожили. Но… разве меня и без того не уничтожат? Где-то, когда-то. Будь он проклят, этот Бютнер. Все равно я проиграл свой талант, если он у меня есть, свою науку. Скоро мы будем в Америке. Кому я там нужен?