Страница 23 из 28
После войны все жили очень бедно, еды не хватало, восстанавливали колхозное производство продуктов. На работу обязывали ходить всех: тунеядство преследовалось законом, а собирать колоски после жатвы зерновых для личных нужд считалось воровством – за это сажали в тюрьму на несколько лет. За целый день работы в колхозе учетчик рисовал «палочку» – 1, что обозначало «трудодень».
Один раз в год – в сентябре – подсчитывали количество трудодней для всех трудоспособных (працездатных) членов семьи, и на каждый трудодень начислялась оплата – от 150 до 700 граммов зерна (в зависимости от собранного урожая и команды председателю колхоза сверху!), а в конце года на каждый трудодень начисляли деньги – по 30 копеек. Как я уже упоминал, получаемой суммы не хватало на оплату подоходного налога государству, так как облагалось каждое фруктовое дерево в саду и живность – корова, порося, овца. Запрещалось срубить живую яблоню или грушу в собственном саду. Совсем немощные люди поливали будущую фруктовую жертву раствором соли и радовались, что сухая яблоня пойдет на дрова в печь, которую обычно топили соломой и кизяками (смесью навоза с подстилкой); их формовали летом, сушили и использовали зимой: жары мало, дыма много, приготовленная еда пахла копченостью.
С возрастом летняя моя задача последовательно «совершенствовалась»: вначале пас гусей, не позволяя им заглядывать в чужие дворы и огороды, а гусей привлекала трава, колоски зерновых – у каждой семьи часть огорода засевалась житом! (Нужно добавить, что соломой покрывали крышу хаты, сарая, погребника – шалаша над земляным погребом, а стеблями подсолнухов и кукурузы обкладывали белые стены хат для утепления зимой и сохранения белизны в сезон осенних дождей – мышам же это служило зимним убежищем.)
Настоящее чувство гордости от летнего труда стал получать после третьего класса, когда доверили пасти колхозных телят, 20–30 штук в стаде. За это уже начисляли полновесные трудодни. А после пятого класса доверили пару волов с бистаркой или гарбой. Особую радость испытывал, когда вечером и ночью при луне свозил снопы зерновых в стога для будущей молотьбы (ночью колоски отсыревали и зерно меньше высыпалось на землю) или возил намолоченное зерно на колхозный ток. В бистарку зерно сыпалось из рукава молотарки, а на току выгружал вручную деревянной лопатой. За лето мышцы наливались, как у спортсменов-горожан при тренировочных упражнениях бодибилдинга.
В ночь на старый Новый год любили ходить по селу с колядками: в карманах зерно – пшеница, рожь; заходили в хату и с порога «засевали» (посыпали зерном) углы хаты, приговаривая: «Роды, Боже, жито, пшеницю и всяку пашницю. Поздравляем с Новым годом!» Хозяйка избы одаривала коржиками или монетками. Особо жадные говорили: «Уже все раздала», тогда передавали по цепочке другим засевальщикам-колядунам: в такие хаты не ходить!
В школьный сезон любил участвовать в художественной самодеятельности – петь в хоре, а особенно декламировать стихи и рассказы. За такое декламирование получал первые призы в школе, районе и даже в области. Любил читать стихи и рассказы Тараса Григорьевича Шевченко, Ивана Франко, Михаила Коцюбинского, Леси Украинки, Марко Вовчок, Максима Рыльского, Павла Сосюры, Панаса Мирного и других.
Незаметно прошли годы учебы в Артополотской семилетней школе. Практически всех учителей вспоминаю тепло и, естественно, с благодарностью, хотя тогда они казались очень строгими, но справедливыми: биолог Мария Ивановна Чечет, математик Мария Ивановна Белошниченко (впоследствии Скоромец – жена моего дяди Ивана Ивановича – будущего председателя колхоза), преподаватель немецкого языка Наталия Ивановна Шапран (классный руководитель) и русского языка Евдокия Сергеевна Губская. Менялись директора школы, а учительский коллектив оставался стабильным.
В июне 1951 года получил свидетельство об окончании Артополотской семилетней школы и похвальную грамоту, которая позволяла без экзаменов поступить в техникум.
Учителя советовали продолжить среднее образование и потом поступить в институт на «инженера». По сравнению с колхозниками инженеры были очень уважаемые в обществе специалисты: имели дело с передовой техникой и получали ежемесячно за работу деньги (а не 100 граммов зерна один раз в году!). Однако за учебу в 8–10 классах надо было платить по 150 рублей в год, и ехать в село Перекоповка, и снимать там жилье, потому что ближайшая десятилетняя школа находилась за 8 километров. Родители, получая по 30 копеек за трудодень, не могли оплатить такие расходы. Пришлось выбирать другую профессию и поступать в техникум, где платили стипендию. Среди одноклассниц была Лидия Солоха – дочь местного фельдшера. Часто бывал в их квартире (в одном доме с фельдшерско-акушерским пунктом), и ее отец, Василий Павлович, подшучивал: иди, поучись на фельдшера, и я тебе уступлю место работы. Заронил идею. К этому году моя няня – сестричка Маруся – окончила Роменскую фармацевтическую школу, была направлена на работу в аптеку села Хильчичи Знобь-Новгородского района Сумской области и быстро вышла замуж за фельдшера Федора Григорьевича Носыко, который только что экстерном окончил Сумскую фельдшерско-акушерскую школу, хорошо знал директора и преподавателей. Маруся и Федя посоветовали поступать туда. Там уже училась родная сестра Феди Галя: «Будем вам вместе помогать!»
Третья ступенька
Сумская фельдшерско-акушерская школа
(1951–1954)
Сомнения, куда податься на учебу, развеялись. Начали готовить документы. Фотографии можно было сделать только за 25 километров в районном центре Ромны, родители собирали деньги на оплату автобуса до Сум, нужно было купить обувь и одежду «на выезд» (дома пока донашивал все девчачье!). Дни сменялись неделями. Когда оставалось несколько дней до окончания приема документов, наконец-то попал в Сумы. Федор Григорьевич Носыко знакомил меня с городом, снял жилье рядом со школой – через дорогу, познакомил с директором Борисом Пименовичем Коротенко. При сдаче документов выяснилось мое неведение одного «закона» тех лет. Похвальная грамота гарантировала поступление в техникум без экзаменов, однако без вступительных экзаменов принимали только 25 процентов от потребного числа приема на первый курс. Кто подавал документы после укомплектования этих 25 процентов, тот должен сдавать все экзамены на общих основаниях и участвовать в общем конкурсе. Жаль! Почва под ногами пошатнулась – як экзаменам не готовился. Но терять нечего, надо соглашаться на любые условия. Через три дня состоялся первый вступительный экзамен – диктант по русскому языку. Александр Васильевич Рождественский надиктовал две страницы. На экзамене присутствовал и директор – председатель экзаменационной комиссии. После экзамена Борис Пименович Коротенко попросил меня и Валю Глушко (из Конотопа) задержаться, сказал, что наши диктанты сейчас проверят и сообщат о дальнейшем. Слава богу, я сделал только две ошибки – не там влепил одну запятую и не так перенес слово. Мне поставили «железную» «четверку» и объявили, что могу ехать домой, зачислят, и приезжать на учебу к 1 сентября 1951 года. Вале Глушко поставили «тройку», она сдавала еще два экзамена, поступила, но отчислилась через месяц – не выдержала нагрузки и специфики занятий в морге.
К слову, я тоже был близок к такому же шагу. Дело было так. На первом занятии по анатомии преподаватель в морге препарировал ампутированную хирургом гангренозную ногу. Вонь жуткая, эмоции сгустились в коктейль жалости и кладбищенской печали. Одна студентка охотно поливала носовые платки всем, кто подставлял, одеколоном типа «Шипр». Я также подсунул ей смочить мой «сопливчик» и прикрыл им нос. Дурной запах сменил аромат одеколона. Однако через 5–7 минут меня затошнило, потемнело в глазах, прошибло холодным потом. Успел выйти на улицу, сел на поребрик, отдышался уже без платка и резко засомневался в способности обучаться медицине. Несколько человек бросили учебу и уехали домой. Я понимал, что отступать некуда, дома меня не ждут и делать там нечего, кроме как пахать от зари до зари за бесценный трудодень и ждать, когда заберут в армию. После службы в армии редко кто возвращался в село – старались устроиться на любую работу, за которую платили реальную зарплату и выдавали паспорт гражданина СССР. Колхозникам паспортов не выписывали, чтобы не уезжали в города. Так продолжалось до 1960-х годов, т. е. до «хрущевской оттепели».