Волчьи ночи

Правда, она всё ещё сердилась на него. Молча проходила мимо. Но иногда он всё-таки ловил её взгляд и красноречивый упрек в нём, а румянец, который так часто вспыхивал на её лице в его присутствии, говорил о многом. И если бы он подошёл, обнял её и решительно и нежно положил на кровать… Да и к Куколке, которая, скорее всего, с нетерпением ожидала его, надо было наведаться. Иногда утром он решал, что после полудня отправится в путь, и каждый раз, сам не понимая почему, оставался то в церкви, то в кухне, а вечером, после благовеста, сидел за бутылкой.

Однажды ночью, когда он пробирался через горницу в уборную, ему показалось, что постель Михника пуста.

Возвращаясь, он снова посмотрел на неё. Сквозь окно сиял лунный свет… Разумеется, к самой постели он не подошёл, у него и в глазах, и в голове мутилось от выпитого жганья, но постель и вправду казалась пустой. Эмима лежала на спине. На её лицо из-за наполовину задёрнутой занавески ложилась тень, и Рафаэль испытывал ощущение, что она не спит и даже смотрит на него, когда он, остановившись, приглядывается к постели Михника. Это ощущение даже утром и потом, в течение всего дня, когда он чинил и мыл скамейки, неприятно волновало его, ибо взгляд девушки казался ему зловещим и неподвижным, словно какая-то икона пристально смотрела на него.

Разумеется, он убедил себя, что во всём виновато жганье. Однако вечером он всё равно решил, что ночью снова заглянет в горницу.

Но не заглянул.

Заснул. И как убитый спал до самого утра. Что с ним случалось довольно редко. Поэтому он задумался: а не подмешала ли она ему что-нибудь в чай, или в жганье, или в ужин? В то утро он даже чувствовал какую-то слабость в конечностях и в голове, но это подозрение не исключало того, что так или иначе это могло быть последствием выпивки. Ему не было ясно, в чём тут дело. И какое-то странное ощущение не давало ему покоя, поэтому он решил, что в этот вечер уляжется спать без ужина, чая и жганья и в полном сознании попробует разобраться, что же здесь происходит на самом деле.

Однако вечер выдался длинный и скучный. В горнице Эмима и Михник снова стучали по столу. Рафаэль сидел на кровати и ждал — собственно говоря, его ожидание началось сразу после вечернего благовеста… Относительно ужина, несмотря на удивление Эмимы, он отговорку нашёл, а вот с непочатой бутылкой жганья, словно нарочно выставленной на столе, дело оказалось сложнее. Пришлось немного выпить. Ровно столько, чтобы можно было бодрствовать, разглядывая картину с похотливыми девицами и фавнами в вербной роще, мечтать о Куколке, вспоминать прошлое, а потом думать об Эмиме, о её молодой нетронутой прелести и о её влюблённом призыве, который рано или поздно сыграет свою роль, всколыхнёт человека, пробудит в нём сатира. Да и он сам уже с трудом укрощал этого сатира. Даже жганье не придавало ему силу сопротивляться этому желанию, которое вползло в его одиночество, как сатир, заполнив его мысли и сны; в церкви, когда он очищал от пыли и грязи самые набожные лики, оно подкрадывалось и увивалось вокруг него, и не давало ему покоя… Он пришёл к выводу, что сатиры существуют. Что, собственно говоря, он сам носит в себе сатира. И что по ночам, когда человек не знает об этом, такой сатир отправляется за добычей — может, к нимфам из женских неудовлетворенностей и одиночеств. И если уж своего демона он может именовать дьяволом, то тогда нечистого Эмимы следует называть дьяволицей; в любом случае следует признать, что они являются парой и что человек, без сомнения, слабее их. «Это обитающие в человеке духи, — рассуждал он, — именно их с давних пор рисовали, воплощали в музыке, пении и танце».

Когда Эмима и Михник перестали стучать по столу, он попытался определить, не собираются ли они ложиться спать. В это время Эмима несколько раз подряд приглушённо хихикнула, что вызвало у него неприятное беспокойство, и он уже собрался войти в горницу, а затем, под предлогом посетить уборную, направиться в коридор. Из горницы время от времени раздавался какой-то шум. Но свет они не погасили. Скорее всего, если он и впрямь хочет узнать, чем они там так долго заняты, ему нужно подойти к двери и подслушивать их разговор и подсматривать в замочную скважину, но в любой момент один из них может войти в кухню и застать его за этим занятием. Следовательно, лучше всего погасить свет и, лёжа в постели, дожидаться подходящего момента…

Неожиданно они вошли. Тихо. Тайком. Идя друг за другом. И зажгли свет… Михник держал в руках поднос, на котором стояли чайник, чашки и вазочка с печеньем.

Эмима, словно в замешательстве, подошла к плите, а Михник поставил поднос на стол и небрежно, грязными руками подобрал несколько печеньиц, которые упали из вазочки.

— Добрый вечер, Рафаэль… — произнёс он с многозначительным намёком, как будто речь шла не только о неожиданном визите, но и была своего рода напоминанием, предостережением, при котором любая деликатность или притворство являются совершенно излишними. И во взгляде старика сквозили тот же самый намёк и та же самая цель. Он не обратил внимания на недовольство Рафаэля, который тем самым давал понять, что его бесцеремонно разбудили. Старик с какой-то властной неряшливостью взял чашку, не вынув из неё палец, и принялся наливать в неё какую-то жидкость из чайника.

— Давайте мне, — подошла Эмима и, пока он не намочил палец, отобрала у него чашку и чайник. Рафаэль с упрёком посмотрел на него, но старик не обращал на это ни малейшего внимания — на его лице даже появилось весьма презрительное выражение; потом он, скорее для собственного удовольствия, начал помешивать горячие угли и подкидывать в плиту поленья. Между тем Эмима подвинула стул и с каким-то беспокойством протянула ему чашку, расплескав при этом немного бурой, довольно густой жидкости, а печенье с вареньем в очередной раз просыпалось на уже испачканный вареньем и смоченный жидкостью поднос.

— Ой, какая я неловкая! — она попыталась скрыть замешательство. — Чашка уж очень маленькая!

— А что это такое? — недовольно, как будто бы всё ещё спросонья, попытался понять происходящее Рафаэль.

— Варварин день, — с явным желанием в беглом, умоляющем взгляде объяснила Эмима, надеясь, что это и для него что-нибудь значит. Он вспомнил, что в этот день дети с раннего утра ходили по деревням и желали заспанным людям много цыплят, много уток, свиней, много хлеба, хорошую кобылу и много детей.

— Ночь белой волчицы, — с этими словами Михник выпрямился над плитой. Сейчас, освещённый отсветом пламени, он показался Рафаэлю совсем другим, и что-то волчье сверкнуло в его пристальном взгляде.

Правда, на мгновение.

Из-за отблеска огня…

Как только он отодвинулся от плиты, это впечатление сразу исчезло. Однако Рафаэль и после этого на всякий случай наблюдал за ним. И с внезапным религиозным жаром, порождённым в основном страхом, словно ему нужно было немедленно отвергнуть всё, что могло быть языческим, он в упрямо-проповеднической позе изрёк:

— Пока искупитель не спас нас, врата ада и рая были закрыты…

Михник и Эмима удивлённо переглянулись. Да и сам Рафаэль потом не знал, почему он так начал, но всё равно продолжал:

— До тех пор потерянные духи скитались повсюду и пугали людей. Отсюда и пошли все эти сказки. А сейчас всё, слава Богу, по-другому. Демоны изгнаны. Души умерших, покинувшие свои мёртвые тела, призваны на суд и по его решению посланы туда, куда заслужили… Больше они не возвращаются…

Ему казалось, что говорить такие вещи профессору — страшная глупость, что он выставил себя на посмешище. Пока он говорил, Михник несколько раз бесцеремонно вздохнул. И один раз тогда, когда Рафаэль уже замолчал. И молчание, последовавшее за его словами, было неприятным для всех.

— Кто верует — знает, что это так, — вопреки всему, будто он полностью убеждён в своей правоте, завершил Рафаэль, словно поставил точку над «i» и, как бы выполнив свой долг, с показным спокойствием принялся за чай и печенье. Хотя байки о волчице и Врбане на этот раз здорово раздражали его, хотя он чувствовал, что не сделал того, что нужно было сделать, что, вероятно, никогда не справится с этой задачей, что, похоже, для этого он слишком слаб, слишком грешен в своих мыслях и желаниях. Вероятно, священник Срнец тоже не смог убедить этих людей, впавших в сумасшествие и неразумие, — ведь они в течение столетий не смогли понять, что подлинное спасение, подлинное искупление может принести только Бог, только вера. С огнём, бичом и мечом.