Волчьи ночи

Эмима красила коридор винно-кровавой краской. Она не посмотрела на него, когда он, в разношенных туфлях и кое-как застегнутом пальто, прошел мимо неё. Поэтому он не сказал ей ни слова.

Чай к жганью ему тоже пришлось кипятить самому. Больше всего он обрадовался именно возможности выпить, и ему было совершенно безразлично, что пришло время полуденного благовеста, о котором, очевидно, позабыл и Михник.

Впрочем, ему казалось, что и Михник с Эмимой тоже поссорились. Их утренние, а также послеобеденные уроки на этот раз не состоялись. Никто не отбивал по столу такт. Похоже, они даже за стол не сели, хотя потом, после полудня, Михник довольно часто заходил в горницу, он даже несколько раз подряд вызывал Эмиму в коридор, но девушку это совершенно очевидно не интересовало.

Вечером, очень вежливо, как и подобает, старик постучал в дверь, прежде чем войти в кухню. Рафаэль, закутавшийся в одеяло, дремал в приятном подпитии… и вначале даже не собирался оборачиваться, услышав, что старик сел за стол.

— Нам нужно поговорить, — через некоторое время пробормотал он, как будто бы ему было очень трудно говорить. Да и Рафаэль, который не сразу, а только через некоторое время повернулся на постели, сделал это с большим трудом. И с безмолвным отпором посмотрел на него, что старик, разумеется, заметил и чему вряд ли был рад. Даже по его лицу было видно, что ему очень трудно преодолевать самого себя, что он чувствует себя униженным и начинает этот разговор вопреки своему желанию. Рафаэль с большим недовольством подумал, что речь пойдёт о приближающемся Рождестве и обо всех обязанностях, которые были на них возложены, — вероятно, это, в конце концов, и заставило старика взяться за ум.

— Я хочу поговорить об Эмиме… — слова старика удивили Рафаэля. Было совершенно очевидно, что он не может скрыть своего замешательства и недовольства и в то же время своего бессилия по отношению ко всему тому, что заставило его прийти в кухню и начать этот разговор. И Рафаэль нарочно пренебрежительно оттопырил нижнюю губу и пожал плечами, а потом совершенно серьёзно решил, что его не слишком сильно интересует то, что связано с девушкой, и пусть эти двое сами договариваются между собой и решают свои проблемы.

— Собственно говоря… — ещё в большем замешательстве мямлил старик, — так сказать… как бы я сказал, дело немного щекотливое, необычное… и я прошу вас: пусть это останется между нами. — Он взглянул на дверь, словно опасаясь, что она закрыта недостаточно плотно… После этого он негромко и нервно постучал пальцем по столу и посмотрел в окно. — Знаете, — продолжал он, — она молода, очень одарена, в этом нет ни малейшего сомнения, я же говорю, что это исключительный талант — однако… к тому же эта молодая, здоровая девушка со своими тараканами и сложностями и всем прочим, как говорится — вы же понимаете… — Рафаэль удивлённо смотрел на старика и не хотел даже одним-единственным жестом помочь ему избавиться от муки, которая, по-видимому, очень сильно давила на него. Однако он не усмехнулся в ответ на эти слова, не иронизировал над ними, хотя — по совести говоря — ему надоело дожидаться, когда же старик выдавит из себя слова о том, что на самом деле угнетало и мучило его.

— Я бы, ведь вы сами это видите, сделал для неё всё — конечно, из-за таланта, не так ли, ведь это исключительное дарование, похожее, как вам сказать, на какой-то необычайно редкий цветок, о котором нужно заботиться и которому нужно давать всё, что он просит и требует. Она и просит, поверьте мне. И требует тоже. Что поделаешь… Она же молода. А я — вы видите… Ну хорошо. Это не такая большая проблема. Проблема в том, как я это вижу, а поверьте, что я прав… она влюблена в вас. И по этой причине не хочет заниматься ни теорией, ни этюдами, как я ни пытаюсь. Смотрит в одну точку или поглядывает на дверь — ожидая вас… в этом нет сомнения… и прислушивается к вашим шагам, к вашему кашлю, и всё такое… Я не знаю… Мне хочется услышать, что вы об этом думаете и заметили ли вы это…

Рафаэль молчал, простодушно пожал плечами, сделав вид, что он совершенно ничего не заметил, что он ничего не думает по этому поводу и не собирается думать в дальнейшем, поскольку всё это его нисколько не интересует. Поскольку ему хватает других забот. О которых и стоит разговаривать в первую очередь.

— Я ведь размышлял об этом и так, и эдак… но всё никуда не годится, — склонившись к постели и глядя в пол, продолжал старик. — Другого выхода нет. Как ни крути. Знаете, я не могу равнодушно относиться к тому, что девочка регрессирует, что она — так же, как и я здесь — теряет время и все мои попытки — как горох об стенку. Поверьте. Поэтому я решил, как лучше сказать… просто попросить вас быть с нею поприветливее… Я не хочу сказать — то есть… одним словом, вы же знаете, будьте ласковым, понимающим человеком и тому подобное. Возможно, потом это пройдёт.

— Хорошо, — совсем неожиданно для старика коротко и ясно заявил Рафаэль. Словно он был большим знатоком в таких делах, и словно ему было всё абсолютно ясно, и что они обо всём договорились, и что всё это без сомнения выполнимо.

Старик посмотрел на него удивлённо и недоверчиво. Рафаэль встретил его взгляд совершенно спокойно, ему казалось, что не стоит опускать глаза и смягчать их выражение. Ему нравилось, что старик не знает о происходящем на самом деле. И ему казалось правильным, чтобы так оставалось и в дальнейшем.

VIII

В церкви царил страшный хаос… Первым делом Рафаэль принялся подметать пол, затем обратил внимание на паутину, в изобилии висевшую по углам и возле окон, а также на алтарях, скульптурах и изображении крестного пути. Бросались в глаза и окна, которые, вероятно, никто никогда не мыл. Вдоль нефа с потолка и стен почти везде падала штукатурка. По-видимому, протекала крыша. На стенах чернели большие пятна, оставленные влагой. Всё сделанное из дерева было съедено червями и подпорчено гнилью, в то время как покрывала, ковры, скатерти и даже облачения священников в ризнице были непоправимо испорчены плесенью.

Гнилой, затхлый полумрак, подобно невнятному тёмному отчаянию, забирался в легкие и мысли, когда он, опираясь о метлу, снова разглядывал беспорядок и обветшание, с которыми явно не мог справиться…

Необходимо абсолютно всё перекрасить или ободрать штукатурку и обновить фрески, то тут, то там проступавшие из-под более поздних слоёв. Надо было починить крышу. Обновить алтарь. Заменить окна, рамы картин и скамейки. Что-нибудь сделать с сыростью на полу. Отремонтировать исповедальню, сломанную решётку около главного алтаря, опасно закреплённую церковную кафедру и ведущие к ней ступеньки, шкафы в ризнице, заменить перепревшие верёвки и заржавевшие цепи и крючья, на которых висели, по-видимому, очень старые люстры и подсвечники. Нужно было бы… всё, что попалось ему на глаза, абсолютно всё нужно было заменить, разобрать, разрушить и воссоздать заново, особенно потолок, покрытый множеством трещин, — он мог обрушиться в любой момент.

Под ним даже кашлять было опасно.

И без того короткие и скудные дни проходили очень быстро. Ему нужны были бы козлы и лестница, столярные и строительные инструменты, щётки, краски и кисти, новые цепи и верёвки, хоть какая-нибудь годная к употреблению метла на довольно длинной ручке и очень большое желание сражаться с паутиной, уничтожение которой на первых порах требовало немалого труда. До той, что висела высоко в углах над колоннами и выступами и вообще под сводом потолка, он так или иначе не мог добраться. Там, под сводом, были звёзды, которые казались погасшими, и оттуда, раскрошившийся и треснувший, был едва виден остаток глаза в треугольнике — в прошлом, наверное, в золотом обрамлении.

На большом потемневшем портрете св. Урбана в главном алтаре появились капли, похожие на дождевые. Словно картина потела и капли выбивались из-под краски. Лицо, застывшее в суровом осуждении, казалось покрытым пузырьками. Точно так же выглядели и руки — приподнятая в благословляющем жесте правая и опущенная, со свитком, левая. А ведь сырости здесь не было. По крайней мере так ему казалось. Рафаэль вначале осторожно вытер рамку. К самому полотну он сперва не решился прикоснуться, хотя оно было покрыто пылью и паутиной, — боялся, что всё изображенное на полотне, включая лицо, свиток и благословение, останется на тряпке, если он притронется ею к картине. Позднее, удостоверившись, что краски на полотне не размокли и пузырьки возникли в верхних слоях, он очень осторожно, легонько прикасался тряпкой к морщинистой поверхности, поскольку всё ещё опасался, что со строгого лица великого инквизитора в багрово-красном бархате может отшелушиться кусок краски. Михник в эти дни тоже подолгу находился в церкви. Словно большая мышь, он всё время скребся возле органа. Однако Рафаэль не обращал на него внимания. Хотя иногда, например, когда он занимался ангелами, помещавшимися в самых недоступных местах, ему была крайне необходима чья-нибудь помощь. Прежде всего в такие минуты он вспоминал Эмиму. Однако же… Разумеется, он мог подойти к ней, особенно в те моменты, когда старик торчал за органом. С каждым днём она всё больше привлекала его. Он радостно наблюдал за ней, когда она, в повязанной на затылке косынке, в старых, тесно облегающих брюках, в большой, не по размеру, рубашке, необыкновенно решительная, гибкая, вся в пятнах краски, крутилась в церковном доме. Она всё успевала сделать… Даже лестницу, ведущую в верхние, неиспользуемые помещения в этом разваливающемся доме, она вымыла и покрасила, устроила ванную комнату — большую деревянную кадку и котёл над плитой, — натёрла воском полы и даже доску в уборной, выстирала и выгладила тряпки, вытрясла ковры, привела в порядок кладовку и побелила её… словом, все годные для употребления помещения дома теперь производили впечатление яркого, не совсем соответствующего церковным правилам, но вместе с тем приятного и тёплого жилья.