Повести

Длинный коридор пронизывал весь второй этаж, из конца коридора доносились голоса и звяканье посуды. Мы нашли нужный номер и постучали. Никто не отвечал. Постучали снова — тот же результат. Я толкнул дверь, она отворилась. В комнате никого не было. Переминаться на пороге? Так или иначе, мы уже вторгались в его жизнь… Переглянувшись с Олей, мы вошли.

Воздух в комнате был тяжелым. На диван, сбившееся на диване постельное белье, посудную полку лучше было не смотреть. На полу и подоконнике скомканная оберточная бумага, запыленные пустые бутылки, банки с присохшими остатками консервов. Среди этого убогого неряшества стоял повернутый к окну мольберт. Ящик с красками находился тут же на столе, остальная часть стола была завалена книгами. На мольберте стоял холст, натянутый на подрамник. Оля зашла за мольберт и остановилась. Я разглядывал книги. Философия. Мемуары. История. Такие книги, которые лежали в этой покинутой без присмотра комнате, теперь редкость. В лучших читальных залах их дают полистать без права выносить. Я взял одну, другую. Книги были со штампами центральных библиотек. Как они сюда добирались?

— Посмотрите сюда, — тихо сказала Оля.

Она как прошла в глубь комнаты, так и застыла перед мольбертом.

На мольберте стоял странный натюрморт. На холсте были изображены ящик для слесарных инструментов, а рядом проволочная корзина. Глубокий темный фон оттенял похожую на маленькую виселицу ручку деревянного ящика, беспорядочно наваленные в ящик инструменты торчали рукоятками и остриями, от них веяло безжалостностью — тяжелой злобой молотка, мелким палачеством кусачек, мертвой хваткой тисков. Вцепившись друг в друга, инструменты заклинились в своей стальной тесноте, и только одни огромные, похожие на рыбу или древнюю птицу ножницы высунулись наружу почти целиком. Ножницы были сине-черные с белой заточкой. Челюсть их приоткрылась, глаз шарнира смотрел в сторону проволочной корзины.

В корзине лежали яйца. Их клали в корзину тонкими, чуткими пальцами, клали бережно, прилаживая по одному, и казалось, яйца эти еще теплые и каждое несет в себе будущую жизнь. Алебастр скорлупы чудился на просвет чуть розоватым. Черный клюв ножниц, способных резать сталь, навис над ними.

— Ну? — прошептала Оля. Она уже будто боялась, что я не пойму картины, и теперь заглядывала мне в глаза. — Неужели это он…

Я не мог оторваться, все глядел. Натюрморт дышал мрачной силой. В застывшем расположении предметов мерещились крик, трепет, мольба. Чудились неутолимая злоба, погоня, зависть. Живое пыталось уйти от ненависти прикинувшегося живым.

И еще поражало — как это написано. Перекошенные плоскости, огромность сбивающих ящик гвоздей, грибовидная кованость их синеватых шляпок в сочетании с ажурной, машинного производства, корзинкой, пупырчатая шероховатость теплой матовой яичной скорлупы, свилеватость досок стола, скобленного ножом, и, наконец, темный фон, точно найденный оттенок темноты, от которого рождалось впечатление глубокого безразличия огромного мира к боли и страху отдельного существа, — все это было выполнено с полным пренебрежением к законам реалистического, но с какой-то окончательностью.

Оля нагнулась, что-то вытягивая из темноты под столом. Это были остатки проволочной корзинки. Один бок у корзинки был вырван. На сплющенных обрывках проволоки виднелись следы засохшего желтка.

Первое, что я испытал, увидев эти остатки корзинки, — была зависть. Вот, значит, что он умеет… Умеет заметить то, что другие отшвырнут равнодушно ногой, своим воображением вернуть происшедшее вспять, одушевить мертвые предметы, заговорить с ними, заставить их заговорить между собой и изобразить их так, чтобы не только для тебя, но и перед другими людьми они предстали яркими символами. Смешивая краски, он умеет видеть в их сочетаниях и густоте символику боли, радости и сомнений. Он знает, оказывается, частоты воли, на которых цвет рождает в человеческой душе отклик. И знает те соотношения пятен и линий, на которых этот отклик максимален. Знает и, мало того, умеет передать.

Мы не услышали шагов. Дверь открылась, когда мы с Олей были менее всего к этому готовы.

В груди у меня что-то запало. Я хотел сделать к нему шаг — и не мог, хотел сразу что-то сказать — и тоже не вышло. Я хотел ему сказать, что мы приехали за ним, что мы отвезем его в Ленинград и там сможем ему помочь, что Андрей, наш с ним Андрей, сам послал меня к нему… Но я стоял, впившись в него глазами, и молчал. И он смотрел на меня.

Он оказался гораздо меньше ростом, чем я себе его представлял. У него были впалые виски, впалые щеки и глубоко запавшие глаза больного. Лицо было бледное, с желтизной, только вокруг глаз залегли розоватые круги. На нем была грязная пижама, верхняя и нижняя части пижамы были от разных комплектов. Он открыл дверь, толкнув ее ногой, двумя руками он нес накрытую крышкой кастрюльку.

— Ты… женился? — наконец сказал он и перевел глаза на Олю.

— Если вы обо мне, то я — не жена.

— А-а… Не жена.

Он будто что-то вспоминал, но никак не мог вспомнить. Нужно было куда-то поставить кастрюльку, и он сделал несколько шагов к столу. Он еле передвигался. Оля бросилась к нему.

— Ложитесь, ложитесь скорей, — забормотала она. — Сейчас же ложитесь… Мы вам сейчас… Мы для этого… Егор, сходите, пожалуйста…

Володя поставил кастрюльку и повернулся к дивану. У него была жалкая слабая спина, просвечивающий под волосами затылок и слегка оттопыренные уши. Щемящая жалость затопила меня. От дивана Володя обернулся. Для этого ему пришлось остановиться. Глядя на Олю, которая все еще держала в руках изувеченную проволочную корзинку, он вдруг хрипловато засмеялся.

— А-а… Разыскали? Это с полгода назад…

— Что? — неслышно спросила Оля. — Что — с полгода назад?

— Да так. Вот я и… вспоминаю.

Он был совсем, совсем болен.

— Письмо тут от Насти получил, — сказал он, садясь на диван. — Пишет все-таки. Я ничего не понял — вы куда-то вместе плавали? Ты когда ее видел?

— Вчера.

— Вче-ра, — произнес он. — А у меня… У меня тут неприятности. Кажется, рак.

Оля стремительно повернула голову ко мне: ну, скажи же ему хоть что-нибудь, соври, утешь!

И я что-то забормотал, что-то безжизненно бодрое, пустые, самому казавшиеся лживыми слова, и услышал, что почти теми же словами мне вторит Оля, но Володя, который так стойко, так воинствующе переносил раньше одиночество, который ни в одном письме не пожаловался на свою жизнь, вдруг послушно лег на диван, дал укрыть себя и, глядя перед собой в грязные стекла, слушал то, что мы, захлебываясь, говорим, а когда мы замолкали, переводил глаза на нас. Глаза его требовали, чтобы мы продолжали.

И вдруг он заснул. Рот его приоткрылся, щеки еще больше запали. Дыхание, которое теперь стало отчетливо слышно, больше напоминало хрип.

— Он поедет, — тихо сказала мне Оля. — Идите, готовьте машину.

Я сказал ей, что, вероятно, необходимы какие-то справки, медицинские документы, направление… Оля посмотрела на меня, как взрослая на ребенка.

— Нам нужно доставить его к вашему другу как можно скорее, — сказала она. — А для всего остального существуют почта и телефон. Посмотрите на него.

Ночью машина еще больше, чем днем, напоминает отсек транспортного самолета. Слышно, как за обшивкой и под днищем, шурша, идет плотный дорожный ветер, полязгивают салазки кресла, да если случится рытвина на дороге, то от удара колеса корпус гудит, и, нырнув боком, машина выравнивается не сразу, а лишь кренясь еще раз, будто качая невидимыми крыльями. И особенно хрипло в темноте гудит в корпусе машины мотор. Спинку правого кресла мы опустили и сделали Володе лежачее место. Оля сидела в головах у Володи, прямо за моим креслом. Володя лежал на тюфяке. Кажется, он спал. Весь этот день он вел себя покладисто и покорно, не жаловался ни на что, а когда мы решили его везти, то и не протестовал. Это был другой человек — не тот, который писал язвительные, ранящие меня в самые уязвимые места письма. Однако что же с ним случилось? — думал я. Неужели за несколько месяцев его характер так переломала болезнь? Или я все выдумал, вычитывая из его писем то, чего там не было? А быть может, та, доходящая до истерии враждебность его писем казалась ему единственным способом держать натянутой последнюю ниточку наших отношений?