Повести

Капитан опять остановился. Только теперь, кажется, вновь увидел меня.

— Слушайте, — сказал он. — Посоветуйте вы мне — вы ведь лучше его знаете, — что мне ему послать? Ну, что? Я вот думал, думал, ничего на ум не идет. Коньяк? Виски? Не знаю, неловко… Он же… Сколько ему лет? Лоцию? Для чего она ему сейчас? Ну, подскажите!

— Не знаю, — сказал я. — Старый он очень. Да еще бедро сломал…

Что я мог рассказать? Что старик живет один, что с ним только красноглазая вислобокая Эльза, что я оставил его в больнице, поручив заботы о нем дворничихе? Что весной я встретил его обессиленного в порту?

— А что, что он целыми днями делает? — спросил Анатолий Петрович. Зря я только что думал о нем как о сухаре. Глаза у него стали совсем больными.

— Ну, что… Не знаю. Вспоминает, наверно… Чай пьет.

Ни он, ни я ничего не сказали о сыне Каюрова, будто сговорились, да, наверно, так и было, сговорились не сговариваясь.

— Ну, вот и все, — сказал я Насте.

— Ты сразу поедешь?

У нас в этот день были только деловые разговоры, только обсуждение деталей, как мне уговорить Володю ехать лечиться в Ленинград.

— Я знаю, ты хотел бы, чтобы мы поехали вместе… — сказала она. — Но мне не успеть. Мне нужно обязательно… в управление… в поликлинику… тропические прививки… Не успеть.

— Да нет, — сказал я. — Ты-то для чего?

— Как для чего?.. Я кто ему?

Нет, нет, думал я, хватит это выяснять. Кто мне Калашниковы? Кто им я?

— Я не прощаюсь с тобой, — сказала Настя.

Зачем нам прощаться, подумал я, если мы простились три недели назад?

Уже после таможенного осмотра, когда я вышел из здания морского вокзала, меня догнал дек-стюард с «Грибоедова».

— Капитан просил передать, — сказал он. — И будто бы вы знаете, для кого это.

Это был легкий, очень аккуратный пакет величиной с маленький чемоданчик. От пакета удивительно пахло чаем.

В море октябрь еще не вполне ощущался или просто некогда было об этом подумать, а тут во дворе я увидел свой клен — листья его, казалось, окрашивали даже воздух.

Мои окна были тусклые, неживые, я невольно отвел глаза. Но какого сюрприза я ждал? И откуда? Не мог я ничего ждать. Почему же я тогда стою во дворе и смотрю на свои слепые окна? Чего мне хочется, что я думал увидеть в них? Чье лицо?

Зато окна Каюрова выглядели совсем не так: промытые, отворена форточка… А это что такое? На одном из окон висела птичья клетка. Раньше ее не было. Сын, подумал я. Значит, приехал все-таки.

В прихожей своей квартиры я задохнулся. Застойно чем-то пахло, но не в том дело. Я был сейчас как беглец, который несся, петляя и поворачивая. А начальное место — вот оно, здравствуйте.

Но только без этого, говорил я себе, только без этой хляби. Я открыл все окна, чтобы квартиру просквозило. Ничего не хотелось трогать. Только тронь — и дела побегут.

Я снова закрыл квартиру, поднялся выше этажом и позвонил. В глубине квартиры раздался хриплый, ленивый рык, раздался и затих. Раньше всегда приходилось долго ждать, пока он откроет, но сейчас к двери кто-то уже шел — неторопливо, привычно. На пороге стояла Клава.

Прежней Клаве не пришло бы в голову купить такой платок. И накинуть его на плечи так, как она его сейчас накинула, прежняя Клава тоже бы не смогла. И стоять у двери, тихо улыбаясь и не отводя глаз в сторону, прежняя Клава бы не сумела.

— Надо же! — как-то очень не спеша произнесла она. — Вернулись.

Что она имела в виду? Что никто уже и не ждал?

— Ну, что? — демонстрируя полную свою непонятливость, спросил я. — Справляетесь?

— Мы-то?

Клава улыбалась, ничего не желая объяснять.

Каюров тоже был другой. Он сидел в кресле, колени его были накрыты пледом. Около кресла, так, чтобы дотянуться, стояли костыли. Дотягиваться было не для чего — Клава сторожила каждое движение старика. Я передал ему посылку.

— Кто? — переспросил он, когда я назвал фамилию капитана. — Когда? Шли из Рейкьявика? Да я за войну семь раз оттуда шел…

— Как вы спасли человека от трибунала! — крикнул я ему. — Его должны были судить, а вы его спасли! Неужели не помните? Матрос… или старшина девятнадцати лет.

Каюров жевал губами.

— Да, — сказал он. — Чего только в этих рейсах не случалось… Но все же, если сравнить с теми, что бывали до войны… Знаете, мы как-то на зимовке зерном судно отапливали. А что сделаешь? Вмерзли. Уголь весь вышел. Зерно, к слову, отлично горит.

— Как вы спасли человека, — сказал я. — Попытайтесь вспомнить, как это произошло!

Каюров жевал губами.

— А он не сказал вам, судно-то потом дошло или нас торпедировали?

Этого мне Анатолий Петрович, не говорил. Пятнистые руки Каюрова лежали поверх пакета, крест-накрест обклеенного оранжевой лентой.

— Так что он думает? — ворчливо спросил Каюров. — Раз он посылку прислал, так я за это обязательно вспомнить его должен? А я вот не помню…

Я снова назвал фамилию капитана. Ничего не отразилось на лице Каюрова.

— Нет, — сказал он. — Не помню. Клавушка, где у нас ножницы?

На окне в клетке вдруг ворохнулась и сделала попытку свистнуть желтая птичка. Да это ж Клавина, наконец понял я. Птичка еще не пела, но уже вовсю порывалась. Медленная новая Клава подошла к столу и, не глядя, взяла с него ножницы. Каюров смотрел на Клаву блестящими глазами.

— Вот сколько нам чаю прислали… — сказал новый Каюров. — И все за то, чтобы мы кого-то вспомнили.

Я снова вернулся к себе в квартиру. Тут уже стало совсем холодно, и я закрыл окна. Откуда летит пыль, когда квартира наглухо закрыта? Даже телефонная трубка и та была матовой.

— Что? — закричал Андрей. — Это ты? Вот черт, я почему-то считал, что завтра…

— У Каюрова, кажется, все в порядке, — сказал я.

— А кто это такой? Что? Слушай, где ты? Уже из дома? Значит, вот так: сейчас ты спускаешься вниз, берешь…

— Я встретил там Настю, — сказал я.

Он замолчал. Кажется, наконец я и его чем-то поразил.

— Настю Калашникову, — чтобы у него не было никаких сомнений, сказал я. — Я встретил на «Грибоедове» Настю. Ты представляешь?

— Еще бы.

— Что «еще бы»?

— Только ты один и не знал, что она плавает.

— А ты знал?

— Конечно.

Я вдруг сразу устал. Как это говорила Настя: если долго плаваешь — перестаешь понимать, что делается на берегу. А я и плавал-то меньше двух месяцев… Почему он знал, а я не знал?

— Ну, где побывал? — спросил Андрей как ни в чем не бывало.

— Это тебя интересует?

— По правде говоря, нет. Но каким ты вернулся, меня интересует.

Я рассказал ему, что узнал о Вовке и о том, что собираюсь за ним ехать.

— Хилое вы племя, — с сожалением сказал он.

— Ты возьмешь его к себе?

— Дурацкие вообще-то вопросы, — сказал Андрей.

А теперь нужно было сделать еще один звонок. Я стал набирать номер, но палец срывался. Чтобы успокоиться, я принялся раскручивать закрутившийся шнур, вытер от пыли телефон, потом столик. Ну, не может же она не понимать, думал я, что выходить замуж просто так — нельзя. Она не имеет права. Это глупо. Это… нечестно даже. Вот до чего я договорился. Аппарат был вытерт, шнур размотан. Я набрал номер. Занято. Еще раз — опять занято. Наконец ответили.

— Аптека.

— Олю, Олю, пожалуйста…

— Оли нет.

— Как нет?

— Вот так — нет, и все. Звоните после пятнадцатого.

До пятнадцатого оставалась неделя. Я положил трубку. Уехала. Я тупо сидел у телефона.

Потом спустился в гараж, перед дорогой надо было все просмотреть. Машина не всегда со мной разговаривает, сейчас она тоже угрюмо молчала. Я подкачал колеса и залил масло в запасную банку. Когда начал возиться с аккумулятором, дверь скрипнула. Я оглянулся. В открывшейся щели каретных ворот стояла Оля.

В руках у меня хрустнуло стекло, я слышал, как из раздавленного ареометра полилась кислота, как стала капать на пол.