Повести

— Геростратишко вы, — сказал я. — Я, мол, самого Сарояна штрафовал, вот кто я.

Книг Сарояна в той порции литературы, которую на сей раз получило в рейс судно, не оказалось. Зато, слава богу, на «Грибоедове» имелась энциклопедия, последний выпуск Большой Советской. Раньше портретов Сарояна я не видел. Да как же можно было его не узнать? — теперь думал я. Хотя, повторяю, портретов его никогда не видел. Как же можно было смотреть на него и не угадать, что это — Сароян? Со страницы энциклопедии на меня смотрело уже знакомое мне лицо. Это был тот человек, который бродил по палубе, наблюдая за птицами. Тот, кого официантки ласково назвали Семеном Михайловичем. Вот, значит, какой он был миллионер — от литературы. Лицо Сарояна в энциклопедии было чуть моложе, чуть худощавей.

Прочтя, я вернулся в каюту. Зазвонил телефон — это был капитан.

— Наслышан о ваших усилиях в защиту гостя, — сказал он. — Должен признаться, ни одной книги Сарояна не читал. Что знаменит — знаю, а читать не читал. Так вышло. А у вас разве так не бывает?

Равновесие восстанавливалось. Я не читал Андерсена-Нексе, он не читал Сарояна. Я изложил ему содержание статьи в энциклопедии. Капитан на том конце провода молчал.

— Пулицеровская премия, — сказал я. — Дружба с Хемингуэем. Мягкий юмор. Философская глубина. Давняя дружба с нашей «Литгазетой». Множество книг у нас переведено.

— Но не все? — с каким-то странным оживлением спросил капитан.

— Да, еще не все. Он столько пишет, что за ним не успевают переводить.

— Вы уверены, что дело только в этом?

— Уверен.

— Кажется, я начинаю понимать, куда вы клоните, — без выражения сказал капитан.

Первое, что спросил Сароян на капитанском ужине, устроенном в его честь, — кто такие казаки. Это народ? Национальность? Сословие? Он недавно перечитывал Толстого, но так и не может ясно понять, кто они такие.

Потом он спросил о том, как мы относимся к проблеме самоубийств. К проблеме расселения столь быстро растущего человечества. К телевидению. К тому, что как ни говори, а лишь телевидение может сделать человека известным. К проблеме безвестности многих хороших книг.

Наши ответы были более или менее очевидны. Капитан должен был говорить то, что должен говорить капитан. Старший пассажирский должен быть душой стола, но он у нас на «Грибоедове» был специфический — то ли мне так не повезло, то ли я чего-то не понял и то было проявлением высшего юмора, но за весь рейс я услышал от него слов десять, а улыбаться он, вероятно, даже не умел. Директор ресторана был директор ресторана, он отчетливо понимал, что если он лишний раз промолчит, то ничего от него не убудет, а вот если замешкаются мальчики в малиновых ливреях или окажется теплым то, что должно быть почти горячим, то это и будет означать для него, директора, компостер. Кроме Сарояна говорил на обеде еще Грант Маркарян — плывущий по делам работник Внешторга. Как только речь заходила о сравнении даже самым косвенным образом двух мировых систем, Маркарян с мягким южным юмором твердо подчеркивал превосходство нашей. Жена Маркаряна при этом улыбалась так, что любому становилось ясно — роль Армении в создании этого превосходства огромна. Меня представили Сарояну как писателя, отправившегося попутешествовать. Захотел, мол, развеяться и поплыл. Сароян вскинул свои густые брови и задержал мою руку в своей. Должно быть, он что-то выяснял для себя. Впрочем, так же он вглядывался в лица всех, кого ему представляли. Я не очень настойчиво спрашивал себя, для чего я здесь, — раз капитан пригласил, значит, для чего-то это ему надо. Мне же предоставлялось близко увидеть и своими ушами услышать любимого писателя. Кто от этого откажется? Я смотрел на Сарояна и думал о том, что, читая его книги, представлял себе их автора живущим в каких-то иных слоях… жизни? атмосферы?

Живой Сароян сидел напротив. И замечательным образом выпивал. Под первую рюмку было подано специально что-то очень для «Грибоедова» простое — ветчина, килька, деликатные, на два зуба вилки, лепестки семги… Потом началось усложнение меню — это связалось в памяти с Сарояном и потому кажется важным — мелькнул род рыбной запеканки, но с крабами, водка уступила белому вину, возникли продолговатые разноцветные блюда, распознать содержимое которых было бы невозможно, если бы не легкий намек в виде сбоку лежащего дивного хвоста, клешни, раковины. За второй цепью официантов смутно маячили суровые лица шеф-повара и Насти. Командованию ресторана было не до шуток.

Детская душа Сарояна не могла сопротивляться гастрономическому напору наших лучших ресторанных сил. На лицах ответственных за блюда играли коварные отблески.

Мистер Уильям был в постоянном борении — ему и хотелось отведать от каждого из чередой идущих блюд, и в то же время он норовил держать флаг застольной беседы. Темы скользили одна за другой. Мы уже поговорили о Хемингуэе, о Марке Твене, о птицах, путешествующих с кораблем. О заработках. О телевидении. Рекламе. Паблисити. Мистер Уильям все-таки американец, он жаждет рекламы. Но он, конечно, не только американец, сказал Маркарян. Все, кроме старшего пассажирского, улыбнулись.

Сароян заговорил о работе. Он говорил о том, что он стар, что из тех писателей, которые гремели в мире, когда он начинал писать, давно уже никого нет на свете, что даже сверстники наперечет, как бизоны. Но это, сказал он, ничего не меняет. Надо работать. Это единственное, ради чего стоит жить, единственное, чему стоит быть преданным. Работать вопреки всему, что мешает, преодолевая все. И я вспомнил тот его рассказ, в котором автор жалуется, что надо во что бы то ни стало написать рассказ, а работа не идет, и только снег за окном, и слякоть, и идти некуда, но нужно во что бы то ни стало написать рассказ — тут только непогода, и необходимость работать, и якобы отсутствие мысли. Но какой замечательный, пленительный вышел рассказ. Будто бы и ни о чем, а на самом деле о человеческой жизни.

— Что вы сейчас делаете? — спросил он. Вопрос предназначался мне. — Вот сейчас? Сегодня? Над чем вы работали сегодня?

Мистеру Сарояну изменила его воспитанность — он задавал прямые вопросы, требующие прямого ответа. Наверно, мне следовало мягко отвести мистера Сарояна от его почти судебной прямоты. Разве можно так допытываться?

Но вопросы его означали, что он помнит, кем ему меня представили. Вопросы означали, что он уже поверил, будто держать перо в руках — это и есть мое дело. Вопросы означали, что если я действительно тот, за кого себя выдаю, так уж я-то понимаю, что он не принял никаких оправданий моему безделью. Что значит «развеяться»? Если я вообще пищу, так я должен был писать и сегодня. Вот его и интересует — что? Что я сейчас пишу?

— Над чем вы работали сегодня? — повторил он.

И наплевать ему было на то, что на меня смотрит весь стол. И мне в этот момент тоже было наплевать. Никто из них ведь ни разу не попросил меня дать им что-нибудь прочесть. Сароян смотрел мне в лицо.

— Сегодня я не работал, — сказал я.

Сароян улыбнулся мне заговорщицки. Он мне не поверил.

На следующее утро ко мне опять пришел Альфред Лукич.

— Помогите, — сказал он. — Ваш Сароян закрылся в каюте.

— Почему это — мой?

— Ну не мой же. Я с ним в ресторане не сидел. И о литературе не говорил.

В коктейле его голоса было все — ирония, зависть, насмешка. Даже полтора процента новенького почтения.

— Опять что-нибудь случилось?

— Не знаю уж, что случилось, но он не открывает. Стучим, звоним — все без толку.

— Может, его и в каюте нет?

— Та-ам.

— А зачем он вам так понадобился?

— Да вы тоже точно с луны. Подходим. Таможенные декларации. Вы-то свою сдали?

С таможней шутки плохи. Я пошел помогать Лукичу.

В том, что Сароян в каюте, сомневаться не приходилось. Из-за двери слышалось отчетливое, не очень быстрое щелканье пишущей машинки. Пауза — и снова щелк-щелк. Длинные очереди сами по себе состояли из коротких очередей — так и хотелось сделать сравнение наших преимущественно длинных слов с английскими, преимущественно короткими.