Повести

И в этот же миг где-то наверху и рядом поплыл вальс. Играл духовой оркестр. Ну прямо как в городском саду. Минуты две все сидели онемев. Это ж надо так подгадать — чтобы под самое начало подали «Амурские волны»!

— Ваша режиссура, конечно? — наконец спросил старпом у Лукича. Вопрос получился почти злой. Пассажирская служба очевиднейшим образом обходила их, службу мореплавания: это чтобы к такому столу, да еще музыку подать — да какую музыку! Лукич, ясное дело, прямо не ответил. Под завершающий вздох «Амурских волн» он лишь улыбнулся. И тут все заволновались, волнение было адресовано нам с Олегом: все хотели узнать, видели ли мы, как играет их духовой оркестр! Кричали, что это надо видеть, — оркестр сейчас двинется по судну. Особенно напиралось на слово «духовой», поскольку само его существование — обстоятельство кратковременное, составляется он лишь для того… Впрочем, мы увидим сами.

Розовое солнце низко повисло над туристским океаном. Стоял штиль, мы без заходов третьи сутки шли от Канар. Пассажиры вдруг начали томиться. Многие лежали в шезлонгах на юте, и на лицах ни у кого уже не было видно того наслаждения, что в первые дни, почти никто уже не читал книг, на пеленгаторной палубе слонялись люди с висящими на груди биноклями, но в руки бинокли не брали — на что смотреть? На горизонте не было ни острова, ни дымка. По малейшему объявлению пассажиры кидались в музыкальный салон, к бассейну, к игральным автоматам. Но через десять минут опять томились. Ни уроки танцев, ни палубный хоккей, ни ломберные столы уже не привлекали. Море. И это в штиль, в теплынь, всего на третьи сутки после экзотических островов.

Шествие духового оркестра по палубам придумал, конечно, гений. Усугублялась эта шаманская выдумка еще тем, что перед оркестром двумя шагами впереди хвостатого дирижерского бунчука вышагивала невозможная Машенька.

Должности Машеньки на «Грибоедове» не ведаю, но отдел кадров пароходства, видно, знал, что делал. Дабы чужие знали, а свои помнили — есть девушки в русских селеньях.

Машенька была в снежном кепи с длинным козырьком и в льдистого цвета невесомом комбинезончике, который облегал ее нескончаемые ноги весьма восхитительно. Машенька маршировала укороченным шагом манекенщицы, тонкая кисть одной руки у нее как бы нечаянно застряла в кармашке, тонкие подвижные плечи поднялись, а лицо было гневное и счастливое. Под тканью комбинезона переливалось ее загорелое волнующееся тело. Но стать статью, а главное заключалось все-таки в трагически-гневном и счастливом выражении Машенькиного лица, глядя на которое ты невольно холодел. Трагическое оно было потому, что было прекрасно, а счастливое и гневное потому, что не могла не сознавать Машенька, идя перед оркестром, что каждый увидевший ее понимает, кто истинная «мисс» этого круиза, судна, лета. И на кого несколько дней назад надо было надеть корону. Что это вы, господа туристы, приуныли? Уже скисли? Вам скучно на нашем судне?

И двенадцать белых моряков, сборная нижнего джаза и верхнего диксиленда, оборвав один марш и пройдя шагов десять, когда слышался лишь хрусткий, непривычный палубе звук строевого шага, вдруг грянули «Прощание славянки». И за оркестром завороженно качнулась пестрая толпа.

Подхватывая такт и на ходу меняя ногу, устремились за громыхающей медью тщательно причесанные немецкие старушки, счастливо ударили левой ногой бывшие в военном употреблении старики, забегая вплотную к косившим глазом трубачам, сбоку пристроились дети, засеменили, весело размахивая руками, молодые, смеющиеся женщины, какой-то очкарик изобразил из своей подзорной трубы флейту, на юте повскакали с шезлонгов, по трапам началось движение, захлопали двери кают. Машенька вела шествие по палубам.

Толпа шла в ногу. Как бывший инженер, я подумал об опасности для корабельной конструкции этого ритмического шага (команда военному строю перед мостом — «Сбить ногу!»), но небось не первый раз здесь маршируют, а, кроме того, уж что ритмичней волн?

На палубу высыпали все — и туристы и команда. Даже Анатолий Петрович и тот, кажется, смотрел с крыла мостика. А вот и Настя. В толпе моряков и пассажиров она опять показалась мне одинокой. И почудилось, что кто-то наговорил ей только что там, внутри судна, неприятного — она часто встряхивала волосами, будто никак не могла отделаться…

Но тут раздались новые звуки. С бокового трапа навстречу оркестру спускался человек в клетчатой юбке. Под мышкой шотландец сжимал мехи волынки. Дудки волынки вздрагивали, то опадая, то выпрямляясь. Вибрирующая древняя трель влилась в мелодию марша. Волынщик дождался, когда оркестр поравняется с ним, пропустил его и по-музыкантски невозмутимо пристроился в хвост. И какой-то совсем уже овеселевший немецкий дядек — только из бара — задудел в пустую бутылку, и ирландки — молодая мама и босая взрослая дочка — пустились под марш наскоро изготовлять современный пляс, и на голову выше всех в коротких холщовых штанах запрыгал в идущей толпе каратэка…

Протолкнувшись к Насте, я обнял ее сзади за плечи. Родная она все-таки мне была. Она вздрогнула и сделала движение освободиться, еще не обернувшись.

— А, — сказала она. — Это ты. Свой праздник уже начали?

Наверно, это относилось к тому, что я позволил себе взять ее за плечи.

— Придешь?

— Правда, наша Машуня прелесть?! — спросила она. Я знал эту давнюю особенность ее голоса — картавить, если Настю что-нибудь восхищало.

— Придешь? — повторил я.

— Постараюсь… А кто там у тебя?

— Самые лучшие люди.

— Где ты только их нашел, — тихо сказала Настя.

Застолье, дружеское застолье! Сначала был легкий чопор, некоторые потуги сочинить грузинскую застольную речь, но ни у кого не выходило, и от смеха обстановка разрядилась. Кому на вахту? Моему соседу справа на вахту. Ну вахта есть вахта. Дело святое — нас тут внутри корпуса уже без малого тысяча… Нет, вахта — дело святое. А вот ты сам…

Пришла Настя.

— Анастасия Юрьевна, на правах хозяина этой каюты… — слышал я свой голос, — вот сюда. Прошу раздвинуться! Анастасия Юрьевна! И больше мы никого не ждем! Дверь на замок!

О том, что сказанул что-то не то, я увидел по лицу старпома. Глазами он указывал на дверь. В дверях стояла Лена.

Как же теперь быть? И что это меня, когда дело касается Лены, всегда угораздит?

Она, конечно, и виду не подала, что слышала, но от ее улыбки я сразу отрезвел. Что было делать — сажать ее рядом со старпомом? Но наверняка сейчас я опять что-нибудь сделаю не так…

— Альфред Лукич! Можно вас попросить позаботиться о нашей новой гостье?

И этот змей еще минуту медлил, не мигая, и зелено глянул на Лену.

— А наша новая гостья полностью освободилась от своих сегодняшних обязанностей? — вдруг спросил он.

О, черт! Что же это опять? У них тут, конечно, свои отношения, но знал же я, что, пока человек на судне, вахта у него или не вахта, работа у него или сон, выходной день или даже болезнь, он — член экипажа. И что бы ни случилось, постоянной остается вся лестница должностей, и даже на судовом танцевальном вечере старший может подойти к младшему или младшей и сказать: пойди туда-то и сделай то-то. Сию минуту. Сию секунду. И это в порядке вещей. И официантка здесь не с десяти до семнадцати ноль-ноль официантка, а с того момента, когда ее пропустили на судно наши пограничники, и до той минуты, когда они выпустят ее на наш берег обратно. Месяц. Два. Полгода. Конечно, на судне и спят, и выпадает минута поваляться в шезлонге, и книги на судне читаются, но в рейсе нет такой минуты, когда член экипажа мог бы сказать старшему: а пошли вы с вашими проверками и приказами, есть для этого четкое время работы. Оно здесь все такое. Четкое.

— Полностью, — опустив глаза, ответила Лена.

— Ну что ж, на этот раз поверим, — сказал жестко зеленоглазый и посадил ее между Олегом и доктором.

И старпом поглядел мне через стол в глаза. Спасибо, мол.