Повести

Когда я вернулся на судно, меня там ждало письмо.

Почерк, которым было написано письмо, был мне знаком, хотя писем, написанных этим почерком, раньше я не получал. Письмо было от Ольги. На трех страницах с непонятным жаром Оля доказывала мне, что нас давно уже ничего, абсолютно ничего не связывает. Если бы я не знал ее почерка, я подумал бы, что письмо писала не она: у нас с ней всегда существовало понимание с полуслова.

Что за чертова каюта этот люкс? За какие грехи я должен в нем жить? Это же не каюта, это проходной двор… Одни уходит — приходит другой. И все озираются, языком цокают, будто это не у них же на судне…

Так что же она хотела сказать? — думал я. Что это за странное письмо? Зачем надо кричать через океан о том, что мы не нужны друг другу? Такие вещи говорятся тихим голосом. Или вообще не говорятся. Ей ли этого не знать.

В дверь опять кто-то стучался — не пустить было нельзя. Это Настя, тоже откуда-то сразу узнала, что меня переселили.

— Ты кого-то ждешь?

Я ответил, что никого не жду. Настя огляделась, провела кончиками пальцев по переборке. Пальцы вздрагивали, словно их щипало электричество. Открыла дверь в спальню, заглянула. Обернулась с выражением вопроса — будто увидела что-то тайное от нее. А там только и было, что на широкой постели лежал мой чемодан да рядом лежал разорванный конверт.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось.

Настя вошла в спальню, конверт притягивал ее внимание, но она оторвала от него взгляд.

— Это не от Володи?

— Нет.

— Не от Андрея?

— Нет, это не от Андрея.

Настя прошла в ванную, потом в прихожую, вернулась в салон, качнулась, села на диван.

— Можно, я у тебя минутку посижу?

— Конечно.

— Егора, — сказала она. — У тебя что-то случилось!

И я стал плести ей о жаре, о том, что не хотел сюда переселяться, еще о чем-то…

— Ладно, Егора, — сказала она. — Не хочешь говорить — не надо. Я просто думала, вдруг чем-нибудь помогу. Скажи прямо: ждешь кого-нибудь?

Я повторил, что не жду никого.

— Я посижу у тебя чуть-чуть. Хорошо?

— Конечно, посиди, — повторил я.

— А я тебе за это что-нибудь расскажу.

Пауза.

— Мне теперь все легко, я теперь что угодно могу рассказать. О чем угодно. Какие мы такие, какие мы сякие. Мы вообще-то всякие. А есть просто феномены. Вот Наденька, ну та, в правом углу ресторана ее столики, да видел ты ее — ноги балетные, светленькая… На пари двадцать пять заказов берет — с соусами, с закусками, с четвертыми блюдами, гарнир сложный, — и никакого блокнота, все по памяти! На трех языках! И хоть бы раз сбилась. Вот так. А каково это? Я сама официанткой начинала — знаю каково. Это называется талант. Который распознали, пока он не завял. И поддержали.

Пауза.

— Мне что теперь. Кем я раньше была, тем уже больше не буду. И ты на меня такими глазами не смотри — не вышло, значит, и не вышло. И нечего слезы лить. Да и некому. Ты бы, правда, еще мог по старой памяти понять, но и тебе ни к чему.

После ее ухода я тупо перечитал письмо. Перечитал и положил в ящик ночного столика. Вынимая из чемодана свои вещи, я все время думал об этом письме. Не докончив разборку, снова взял его в руки. Я понимал одно: без причины такое письмо Ольга написать не могла.

А гости, да, собственно, все, с кем я успел на судне познакомиться, продолжали и продолжали наведываться. Я не понимал, что это должно означать, а через день мне сказали прямо: пора устраивать новоселье.

Все сводилось лишь к тому, чтобы назначить время.

— Хоть освоиться дайте, — взмолился я.

— Только недолго, — сказали мне.

Похоже было, что чуть не впервые такое прекрасное, удобное для вечеринки помещение занято на судне человеком, к которому им с руки обратиться.

Но что, собственно, праздновать? Мне праздновать было нечего, однако им до того и дела не было.

Ночью мы перешли от одного острова Канар к другому. Утром мы были у Лансарота — острова, сто пятьдесят лет назад сожженного страшным извержением вулкана. Тогда, говорит справочник, здесь не осталось ни одного кустика, ни одной травинки. Пейзаж Лансарота: коричневый и черный остриями торчащий шлак был перед нами. Над островом стояли темные со шлаковым оттенком тучи. Казалось, что земля еще не до конца остыла.

Шлаковое плоскогорье бежало по обе стороны автобуса, мы несколько раз останавливались, чтобы убедиться, насколько пустыня эта ничуть не кажущаяся, а так оно и есть, и окружает нас действительно стопроцентно геологическая субстанция. Шлаковые колючки и ноздреватые наросты уходили вдаль, они лежали на километры вплоть до серо-черных конусов вулканов, и такое было ощущение, что эту застывшую во время кипения поверхность кто-то недавно тщательно прососал пылесосом — не видно было не только первых стадий заноса шлака песком, землей или растительной трухой, но не было даже пыли. Нам будто бы показывали что-то вроде научно-документальной ленты — вот, мол, наблюдайте, как нелегко и не скоро восстанавливается живая природа после того, как хорошенько ее простругать. При этом в виде дикторского текста должно было сообщаться, что на Канарах и климат божественный, и химический состав вулканических пород будто специально утвержден свыше, исходя из интересов растений, и дожди — когда нужно, а требуется-то всего лишь — растолочь шлак и бросить зернышки. Но вот сто пятьдесят лет мертва большая часть острова. Голый камень.

Это, наверно, про все живое на свете, думал я. Про все живое по сравнению с мертвым. Благоприятнейшие условия для восстановления еще не гарантируют восстановления. А время?! Сколько его нужно? Полтора века за каждый кустик на Лансароте приходится биться, и до сих пор речь не идет ни о каком плуге — лишь лом да кирка. В общем шлаковом покрове земледелец выскребает ямку, на следующий год он норовит ее углубить, сезонов через десяток он доскребает ее до полутораметровой глубины, дно воронки заполняется тем самым, что наскребли — на вид это нечто напоминающее покров железнодорожной насыпи — песок с копотью, толчет все это, мельчит, и носит ведрами воду, и льет ее в свою яму, льет и льет, толчет и толчет. И только лет через двадцать в воронке у него оказывается живущим куст плодоносящего винограда. Я стоял на краю воронки и смотрел вниз — виноград казался сказочным — восковые светящиеся грозди, изумрудные, тронутые разноцветными прожилками листья… И все это на фоне серой, сыпучей, похожей на технические отходы покатости. А отойдешь на три метра — и опять ничего не видно, изрытый шлак.

Кустики и деревца, которые сами вцепляются в каменную скорлупу Лансарота, иа острове считанные, на одном из таких отважных кустов жило семейство диких канареек. Птички казались невзрачными, лимонными были только брюшко и грудь, а сверху дикие канарейки оказались словно обсыпанными чем-то общелансаротным — шлаково-пепельно-защитпым. Это в домашней клетке потомственно квартирная канарейка может позволить себе быть желтенькой, оранжевой, красноватой, белесой. Этим же нужно было и насекомых наловить, и коршуну не попасться. Пели, правда, они и тут, и пели истово, хотя и с явно иностранным акцептом.

У меня был выбор: остаться при канарейках или проделать путешествие на верблюде. Длинная вереница верблюдов вдоль наших автобусов уже полегла на колени, а тех животных, что не хотели сгибать ног, погонщики колотили по коленям, и те, поартачившись, тоже приземлялись. «Грибоедовские» немцы грузились в скрипучие деревянные кошелки. Караван, ушедший за полчаса до нас, сейчас, как цепочка бус, медленно полз к вершине невысокого черно-синего вулкана. Наваливалась жара.

Верблюд был мне совершенно чужд. А еще больше — битье этого, хоть и чуждого мне, животного по ногам — битье ради того, чтобы мне было легче на него сесть. И вообще — было тут что-то сильно не ладно: я-то вверх по горе поеду, а под уздцы верблюда потянет погонщик, уже мокрый от пота, потому что с утра он уже дважды побывал у кратера. И сейчас он потянет верблюда наверх в третий раз. А я буду сидеть на верблюде, как колонизатор. Правда, какой-то скептический голос шептал мне, что погонщик двинется к кратеру отнюдь не под ударами хлыста, а за хорошую плату, но вынесенные мной из детства и школы представления победили. Я не хотел даже внешне походить на колонизатора. На кой, действительно, черт мне этот верблюд и этот вулкан?