Повести

Может, у нее тоже, как у меня, подумал я. А у меня, как ни поворачивай, выходило, что Оля — это одно, а Настя — совсем другое.

По двум главным коридорам «Грибоедова» медленно ползли две длинные очереди. Перед дверями музыкального салона они сливались в одну. Пара оттуда, пара отсюда.

Капитан и старший пассажирский принимали гостей, стоя невдалеке от дверей салона. Им надо было пожать по пятьсот пятьдесят рук, от пятьсот пятьдесят первой, войдя в другую дверь, я их освободил.

Начинался «капитанский коктейль» — странноватая вечеринка, оставшаяся на лайнерах от тех времен, когда капитану еще под силу было запомнить о каждом из своих пассажиров хоть что-нибудь. К примеру, кто есть кто или куда господин плывет.

Из коридоров я видел лишь головы капитана и старшего пассажирского, здесь же увидел их во всей красе. Гала-форма, мать честная! Эта эстрадная тужурка — нечто среднее между фраком и курточкой тореадора, эта бабочка, эта черным шелком обмотанная поясница! И Альфред Лукич был обмотан шелком, и Евгений Иванович. Ну, дела, товарищи моряки! Старпом со своими тяжелыми спортивными плечами и подчеркнутой поджаростью выглядел форменным тореро. А кругом вечерние платья, накидки из легких дорогих мехов, сдержанные запахи изысканнейшей в немецком понимании косметики. Кондишн эти запахи тут же оттягивал, но они появлялись снова. Какие ожерелья берут с собой, отправляясь погреться на дальних островах, какие броши! На всех мужчинах были вечерние костюмы.

Метрах в десяти от меня в великолепно сидящем на его спортивных плечах смокинге обитал господин Швейниц, рядом с ним в длинном платье цвета остывающего из расплава металла стояла Дороти. Черные волосы ее были целиком подняты с одной стороны и завернуты через голову на плечо. Голова ее, казалось, клонится от их тяжести. Дороти выглядела полуодетой. Мочка ее маленького уха посылала во все стороны тонкие голубовато-белые иголки лучиков. Если она говорила, то очень тихо и глядя вниз. А он улыбался, явно ее не слушая. Улыбку он изготовлял по-голливудски — прижмуривался, будто от жара или встречного шквала, и сжимал губы ровно и прямо, как тиски. От этого его рожа становилась еще мужественней. Мне он тоже изготовил улыбку, глаз его я при этом не увидел. Ничего не скажешь — вдвоем они выглядели хоть куда. Но только для мгновенной фотографии. А если понаблюдать за ними минуту-другую, так при всех своих блестящих камушках она производила впечатление не очень-то устроенной. И эта беззащитная, нежная, словно пульсирующая шея, и этот голос, который даже он не мог расслышать, и эти глаза. Сейчас, при искусственном свете, кожа лица Дороти выглядела еще более удивительной, — но от этого девочка казалась еще более беззащитной.

Мне даже захотелось к ней подойти, подойти и объяснить, что не все на этом судне смотрят на нее как на деловую и расчетливую дамочку, вот подойти и посмотреть, что станет с их лицами. И ноги мои уже куда-то меня понесли. Но я, хоть и двинулся к этой привлекавшей меня паре, но не по прямой линии, а как бы спиралью, и вдруг в услужливом зеркале — в салоне их было множество — я увидел свое отражение. Передо мной маячило нечто странное. Глядя на себя в зеркало, я отчетливо понял: в том, в чем я пришел на этот капитанский коктейль, на вечерний торжественный прием в Европе не ходят. В Азии и в Австралии, вероятно, также. Но я ведь не на ассамблею и отправлялся: мне предложили рейс на судне, я надел куртку, и, с сомнением в его нужности, положил в чемодан пиджак — для чего, мол, на судне может понадобиться пиджак? Этот пиджак я сейчас в зеркале и наблюдал. Кругом меня были фраки, гала-форма, бриллианты. И мне начало казаться, что я нестрижен, небрит, что руки мои торчат из рукавов до локтей, а башмаки мои… Зачем я здесь? Чего ради пришел на этот подчеркнуто торжественный прием, мне-то для чего любезно улыбаться с бокалом в руке, заводя никчемные разговоры? Да и с кем я тут их собираюсь заводить? Последние немцы втягивались очередью в салон. Через несколько минут должно было начаться главное действие. Спираль моего пути по салону, центром которой был господин Швейниц, разогнулась, и, избегая, как теперь говорят, чувства дискомфортности, я вышел в ту же дверь, в которую вошел.

На каждом судне, и даже на самом блестящем пассажирском, есть такие уголки, куда, кажется, никогда не ступает нога человека. Такой закуток был, к примеру, на шлюпочной палубе: железный косяк отгораживал там около одного из спасательных катеров укромное место, и на этом квадратном метре жила под покровительством боцмана какая-то маленькая больная птица — зяблик или вьюрок. Три дня назад, когда я впервые ее увидел, птица была совсем плоха, она забилась, нахохлившись, в стальной тупик и только водила глазом, если видела протянутую к ней руку. Сейчас птица уже поднялась, она стояла, покачиваясь, на краешке последней к борту палубной доски, и острый коготь ее отставленного назад пальца крепко вцепился в дерево.

Сильно пахло нитрокраской. Я вгляделся: металлический бортовой желоб был окрашен странным образом — свежая краска окружала птицу, не доходя до нее сантиметров на сорок. На некрашеном пятачке желоба было насыпано пшено и стояло блюдце с водой. Птичка время от времени моргала на закат. Я, проверяя ее защитные реакции, протянул к ней руку. Птица вобрала голову и переступила по краю доски на самый край некрашеного полукруга. Еще несколько дней — и она улетит. И, пожелав вьюрку, чтобы ему больше никогда в жизни не случалось ночевать, прижавшись к железу, я отправился в бар знакомого уже мне бармена.

— Очень рад, — сказал он и, положив обе ладони на стойку, внимательно в меня всмотрелся. — Очень рад. Кажется, я знаю, что вам сейчас нужно.

В баре, кроме его помощницы, перетиравшей высокие стаканы, не было никого, только жила, а точнее дышала, будто бы еле слышная, но от мощности звуковой установки хрустально пронизывающая все насквозь музыка. И еще полусвет. Я спросил, нравится ли ему его работа. Он сказал, что нравится, конечно, но он рад, что я спросил, потому что большинство полагает, что спрашивать тут не о чем. Мол, хорошие заработки сами о себе говорят. Олл райт? Но он рад, что спросил именно я. Да, нравится. Ему нравится, что он здесь, в баре, — хозяин. Даже капитан, если вдруг сюда зайдет, и тот здесь не хозяин. А он, бармен, хозяин. Неугодного бармена после рейса капитан, конечно, может заменить, но в рейсе — ты сам себе голова. И это все понимают. А если к тебе относятся с уважением, так и ты можешь ответить людям тем же. Олл райт? И нравится, что есть конкуренция. Между барами, разумеется. И еще нравится угадывать, кому из твоих посетителей что сейчас необходимо.

— В каком смысле? — спросил я.

— Ну я же должен думать о том, как вы себя будете чувствовать завтра утром, — серьезно сказал он. — Вы не должны чувствовать себя разбитым.

— А откуда вы знаете, как я себя могу почувствовать?

— Это и есть то, о чем я говорю.

— Но ведь у одного человека голова наутро болит от одного, у другого — от другого, а четвертый просто болен. Как тут можно что-либо предвидеть?

— Не можно, а нужно. — И в голосе его была полная уверенность, что курс его наук существует.

— Что же вы берете за ориентир?

Он улыбнулся и слегка похлопал себя по груди. И на лицо его опять, как тогда, когда мы с ним впервые разговорились, стало приятно смотреть.

— Пока клиента не полюбишь, — тихо сказал он, — ничего не поймешь.

И на себе я уже чувствовал, что для меня-то, во всяком случае, его методы совершенно верны. Фраки, смокинги, пластроны! Да разве не видно, что в толпе людей во фраках есть что-то пингвинье? Или даже воронье? Карикатура, пособие для шаржа! Жгучее желание сразу же по приезде домой сшить себе фрак у меня уже проходило. Для чего мне фрак? Вообще для чего нормальному человеку фрак? Где я собираюсь его прогуливать?

— Да и кто вам его сошьет? — спросил бармен. Оказывается, я излагал свои проблемы вслух. — Невыполнимая задача. Да ведь он и действительно вам не нужен. Олл райт?