Повести

До рождения Насти, если это был сорок девятый, оставался год.

Рано утром «Грибоедов» встал на якорь посередине застывшей в безветрии бухты. Городу, который существовал еще при Юлии Цезаре и продолжал существовать сейчас, пристало стоять на холмах и на камнях. Плимут так именно и стоит. Бело-серые меловые скалы, серые крепостные стены, темная зелень.

— Отправляю вас на берег с редактором, — проходя мимо, бросил первый помощник. — Команду на берег свозить не будем, присоединяйтесь к туристам. В стаффе я скажу…

То ли он по торопливости в «стаффе» сказал что-то не то, то ли сам «стафф» решил сделать нам подарок, но, когда мы высадились из катера на пристани Плимута, нас с редактором попросили несколько минут подождать. А немцы и голландцы полезли в автобусы.

— Насколько я понимаю то, о чем говорят, — тихо сказал редактор, — нас считают людьми, от которых будет зависеть, станет Плимут в ближайшие годы туристским центром или не станет.

— Кого это «нас»?

— Вас и меня. Но особенно, конечно, вас. Вы же все-таки более… — И он испуганно на меня уставился.

— Более старше.

Он мягко, удивительно смеялся.

— Не обижайтесь, ради бога, — сказал он. — Прилипло и не отлипает. Я только что из Москвы. Это все друзья. Кто кого переглупит…

А к нам уже подкатывалась серебристая «вольво». Было похоже, что нас действительно принимают за кого-то другого. А, черт, подумал я, хотят катать — пусть катают. Я лично никого в заблуждение не вводил.

— Приглашают в машину, — сказал редактор.

Мы сели. К ложным положениям, как ко всему на свете, можно привыкнуть очень быстро, и, садясь в машину, я уже не чувствовал никакой неловкости — видно, сказывалась практика фиктивного старпомства. Хотят показать Плимут? Отлично. Врать они меня не заставят, хотя бы потому, что мой английский любой беседе положит конец.

Но оказалось, что превосходно говорит по-английски редактор. Он уже вовсю болтал с молодой женщиной в тельняшке с платочком на шее, носящей форсайтовское имя Джун. Молодого человека за рулем для простоты запоминания звали Джоном. Кажется, оба они были страшно богатыми, и от этого, во-первых, оба ходили в каком-то копеечном старье, а во-вторых, ему так нравилось ее богатство, а ей его, что они были друг с другом нежны, как брат и сестра после долгой разлуки.

И они принялись показывать нам Плимут.

Первое, что мы сделали, это снова вышли из машины, еще никуда не отъехав. Джун и Джон, оказывается, забыли показать нам мемориальную набережную, или скорее мол, поскольку вода здесь была со всех сторон. Чугунные, бронзовые и мраморные доски были вмазаны в плитняковый парапет. Доска первым британским колонизаторам Америки, доска первым забастовщикам, доска капитану Скотту, доска, конечно, сэру Френсису Дрейку — пирату, ставшему национальным героем…

Вообще чувствовалось, что в связи с сэром Френсисом в Плимуте царит легкое помешательство. Имя Дрейка встречало нас повсюду: вот памятник Дрейку — огромный, бронзовый, с глобусом у адмиральского колена; вот остров Дрейка; и на бортах маршрутных катеров выведено то же имя. Вот дом Дрейка, барабан Дрейка, в разгаре юбилей Дрейка — четырехсотлетие со времени его кругосветного плавания, когда он столбил берега и острова по всему миру для покровительницы своих разбойничьих дел. Покорил то, подчинил это, захватил, заставил признать…

Джун и Джон с увлечением, на два голоса, повествовали о знаменитом сэре Френсисе. И можно было взглянуть на дело так, что двое очень богатых, но совершенно некичливых людей любезно рассказывают чужеземцам о красочной истории своей древней страны. Но не мог я эти легенды покорно слушать. Просто потому, что я видел то, чего эти двое не видели. Каждый из них, конечно, много читал, много знал и каждый, наверно, умел думать. Но не испытывали они на своей шкуре, как дышится, когда землю, на которой ты родился, пытаются захватить.

— Хватит, ребятки, — сказал я. И на этом бы мне и прервать свою речь, но вдруг я с удивлением услышал самого себя. Я стал им говорить что-то страшно право-учительное. Мол, поджоги, грабежи, убийства и казни без суда никакими географическими открытиями искуплены быть не могут. И так далее. И тому подобное. И на земле, мол, есть, конечно, еще много бронзовых памятников злодеям в высоких чинах, но не могут же эти идолы… И все в таком духе.

— Перевели? — спросил я, уже чувствуя себя занудой.

— Почти все, — сказал он. Все трое смотрели на меня как-то странно. И вдруг эта миллионщица в тельняшке взяла меня за руку и руку мою пожала. И быстро заговорила со своим Джоном. Он сделал пометку в записной книжке.

— Они до минимума сократят для наших туристов все, что касается Дрейка, — сказал Олег.

— Для каких это «наших туристов»?

— Все-то вы забыли, — сказал Олег. — Вы же для них первая ласточка, и очень, по их представлению, крупная.

Следующую фразу Джун я понял без помощи Олега. Она робко спросила, важно ли, с моей точки зрения, то, что Френсис Дрейк первым привез в Старый Свет из Америки картофель. Факт этот не вполне доказан, но все же существует некоторая вероятность. Надо ли говорить об этом в экскурсии?

И целостный образ разбойника с большой морской дороги в моем воображении вдруг распался. И представился расчетливый средневековый мужик, который везет через океан заветный мешок. Картошку приходится хранить на капитанском мостике, чтобы не сперла сидящая на сухарях команда. И Дрейк спит на этом мешке, сидит на нем, рассыпает в сухую погоду проветрить. Понимает небось, старый хрен, насколько это дело важнее для истории, нежели все его колониальные похождения.

— Уж про что, про что, а про картошку нельзя не упомянуть, — сказал я. — Может быть, это единственное, что хоть отчасти реабилитирует вашего блистательного бандита.

— С вашего позволения я ограничусь переводом лишь первой фразы, — сказал Олег.

А меня в этой поездке с того самого момента, как я встретил Настю, тянуло назад, все отжитое давно и, казалось, напрочь, снова приблизилось — и теперь само слово «картошка» в сочетании с вопросом, важно ли, что она существует, вызвало в памяти опять… Опять все то же. Первую зиму в эвакуации — зиму, каких теперь не бывает, когда и небо, и сугробы, и черные ворота, торчащие из снега, все пахло ужасом; картофельные очистки из столовой леспромхоза, нательный крестик Маши — единственная золотая вещица — за мешок картошки… Как мне не относиться к этому слову «картошка» особо? Мы же выжили благодаря этому мешку.

Англичане очевидным образом ждали, что я скажу что-нибудь еще, что пригодилось бы им в составлении туристской программы.

— Вы лучше попытайтесь представить себе нашу нынешнюю жизнь за вычетом этого продукта, — предложил я им.

Они вежливо и отчужденно улыбнулись. Ничего ни нужного, ни особенно острого, с их точки зрения, я не сказал.

— А где вы, Олег, — я звал его уже по имени, — научились так владеть английским?

— Это моя работа.

— Но учились-то вы где?

— В том числе и в Кембридже.

— В Кембридже?

— Меня обменяли, — сказал Олег. — За меня кто-то из Кембриджа уехал на восемь месяцев в Москву.

Джун и Джон терпеливо ждали, пока мы наговоримся. Не понимали они, естественно, ни бельмеса, но оттого, что из незнакомой речи выныривало слово «Кембридж», они на каждое его появление считали необходимым улыбнуться. Улыбка выходила пунктирной.

— Нас просят в машину, — говорил вежливый Олег. — Нас просят выйти из машины. Наши гиды предлагают нам взглянуть на этот дом. Стена этого дома расписана его владельцем-художником в виде картины… Сцена, которую вы видите перед собой… Может быть, мы хотели бы посмотреть ее внимательней? На картине была изображена, вероятно, одна из сцен конца мира, как ее представил бы себе житель Плимута. Перед нами были лица, более того, оказались не просто лица, а лица большей частью должностные, из нынешнего плимутского муниципалитета. На всех лицах было отчетливо написано, какую жизнь его владелец вел на земле и что теперь за этаким образом прожитую жизнь полагается. Художник для простоты отменил все действующие на земле законы — и социальные и физические, и посему возникла общая каша. Кто-то над кем-то парил в виде надувного шарика, да еще от головы кого-то третьего отталкивался сапогом. Чтобы зрителю было ясней, кто есть кто, художник нарядил сограждан в средневековые одежды: латы, кружевные воротники, жабо, шутовские красные трико с бубенцами. А кому может помочь по службе, если он изображен трехметровым кривляющимся шутом с бубенчиками на локтях и коленях и все это выставлено на обозрение? Художник изобрел индивидуальный способ регулирования отношений с отцами города, сказала Джун. Способ допускает тонкую регулировку, добавил Джон, поскольку картина не представляет собой окончательного застывшего зрелища, а постоянно корректируется автором. С одного колпак снимаем, на другого надеваем. Джон и Джун сказали нам, что с художником теперь боятся ссориться.