Повести

Мы снова стояли на палубе. Было совсем свежо. На далеких берегах вспыхивали и гасли огни.

— Вы тут никого знакомого на судне не встретили? — вдруг спросил старпом.

— А почему вы спрашиваете?

— Да так. Не обращайте внимания… Почитать у вас чего-нибудь не найдется?

— Когда вы еще успеваете читать?

— Да это… не только мне.

И я дал ему захваченную с собой книжку Жоржа Сименона.

Бремерхафен. Каждая заграница — это в первую очередь другие краски. Тут, за Ютландским полуостровом, иные по сравнению с нами не только краски — иные гаммы красок. Вот портовые суда — они серо-оранжевые. Серебристого ровного тона корпус — только спасательные плотики фарфоровой белизны — и оранжевая мачта-труба. На плоском боку трубы стремительный, хищный шеврон черной символической птицы.

Сквозь сизое сито дождя светятся белые прямые борта огромных паромов, нанесена серенькой акварелькой гребенка застывших под одним углом к горизонту подъемных кранов, осторожно ползет на своей гидравлике к нашему борту выдвижной хобот трапа, высунутого из середины здания морского вокзала. Над зданием флаги, флагов четыре, один из них наш.

На вокзале людно, прибыли туристы. Катятся багажные тележки, тявкают холеные собаки, сквозь льдистые очки воспитанно полуулыбаются вам навстречу пожилые дамы. Они отправляются в круиз. Неужто вся эта огромная толпа поместится у нас на судне?

И вот они уже начинают подниматься на борт, и еще до прибытия своих вещей расползаются по верхним палубам. А с галерей вокзала им машут платками. Сдержанные оклики с обеих сторон. К той порции туристов, которую «Грибоедов» везет из Ленинграда, мы уже привыкли, их лица примелькались на судне, каждое новое лицо сразу заметно. Это наш западный немец старый, это наш западный немец новый. Среди западных немцев новых есть одна сразу бросающаяся в глаза пара. Мне они чем-то сразу напоминают пару рекламных любовников, описанную у Бунина в «Господине из Сан-Франциско». Но у Бунина — это нанятые пароходной компанией статисты, лишь играющие роль влюбленных, здесь, вероятно, действительно влюблены…

Рядом со мной вдруг оказывается Альфред Лукич. Кажется, он хочет со мной заговорить, и в то же время ему что-то мешает. Как и я, он наблюдает за появившейся на палубе парой.

— Знаете, кто это? — спрашивает он и, так как я, естественно, не знаю, говорит, что эта пара и точно отчасти рекламная. Они помолвлены, но играть роль влюбленных будут по совместительству с другой, гораздо более прибыльной ролью. В будущем круизе, через месяц-другой, вероятней всего, они возглавят стафф, то есть штаб круиза. Станут устроителями-предпринимателями-инициаторами. Так что круиз — их общее деловое дело. Господин Ганс Швейниц и мисс Дороти Дуглас.

— Богатые люди? — спросил я.

— Не бедные.

Но они были не только богатые. На них хотелось смотреть и смотреть. Швейниц был стройный светлоглазый блондин, высокий, в меру широкие плечи и такая челюсть вперед, что хоть чайник на нее вешай. Дороти — голливудская смесь, японоамериканка с удивительным цветом лица. Положите на созревший персик тонкую папиросную бумажку… Как образовалась эта пара? Как вообще образуются такие пары? Какую роль сыграла война в их судьбах? А ведь сыграла наверняка. Как звучали диалоги папы и мамы Дороти о Хиросиме? Не может же быть, чтобы они об этом не говорили!

— Что первооснова? — спросил я Лукича. — Дело или любовь?

— Нечего и гадать, — ответил Лукич. — За хорошие деньги можно очень искренне полюбить. И наоборот. Искренняя любовь вполне допускает объединение капиталов. Особенно если и тот и другой значительные. Представляете, до какой степени обосновано то, что у них могут появиться детки?

— Они еще не женаты?

— Свадьба, если я что-то понимаю, будет завершающим штрихом будущего круиза. Хозяева туристской фирмы отправляются вместе с вами в свадебное путешествие. Хороша реклама?

— А откуда вы все это знаете?

— Работа такая, — вздохнул Альфред Лукич. — Не имею права не знать. Особенно про эту пару. Нам же работать вместе. — Он чуть не зевал от скуки. — Да, про половину этих господ могу рассказать.

— Откуда же?

— Говорил вам уже. Говорил. Вы забыли. Многие плывут не по первому разу. Здороваемся. Обмениваемся новостями. У меня и для вас есть, новость.

Поворот был неожиданный.

— Для меня?! Какая же?

Он был то Альфред — щеголеватый, холодноватый, все наперед знающий, как змей-искуситель, то — Лукич. А Лукичу и в затылке почесать не грех. Вот он сейчас и чесал. Стоял передо мной и чесал. И мямлил. Кто, мол, мог подумать, что ему придется переселять меня в в каюту низшего класса.

— Так вы же меня сразу предупредили, — сказал я. — Сами же говорили, что, вероятно, переселите.

— Да… Но… Я, право, не думал, что до этого дойдет.

Видно было, что он действительно смущен. Круизы пользуются все большим успехом, бормотал он, даже те каюты, которые обычно оставляются как резервные, на сей раз разобраны… Я не стал его мучить. Через пять минут мы были в каюте, куда мне следовало переселиться. Каюта как каюта. Немного, правда, похожая на футляр для контрабаса. В широкой части разместились четыре спальных места: два нижних, два верхних, в узкой части находился небольшой круглый иллюминатор. Сейчас иллюминатор был почти вровень с причалом, и я сразу увидел большое количество ног в хорошей обуви. Целиком были видны только дети и собаки. Но вот под трап подкатилось кресло на колесах. В этом кресле сидел искривленный болезнью человек. Голова его все время клонилась на грудь, руки судорожно перехватывали обода колес, подлокотники, собственные колени. Тут же около калеки воздвиглась фигура, головы которой я не видел. Но по цвету ботинок — белые с красными полосами — можно было угадать палубного матроса Лешу. Попереминавшись у кресла, Леша подхватил инвалида на руки. Ожидая, пока освободится трап, они простояли еще с минуту, и все это время я видел, как рука инвалида, скрюченная птичьей лапкой, раз за разом опускалась в свой нагрудный карман, что-то пытаясь, видимо крайне нужное, оттуда выловить. Леша вступил на трап, и я так и не увидел результатов этих судорожных движений руки.

Трап поднимался наискосок над иллюминатором, слегка его затеняя. На лице Лукича застыло горестно-насмешливое выражение.

— Но ведь в море-то трапа не будет? — сказал я.

— О да, — с тем же горестно-насмешливым выражением подтвердил он. — Но открыть иллюминатор вы все равно не сможете.

Я посмотрел в толстое стекло. Те же крепкие руки теперь подхватили кресло. Скосив глаза, можно было увидеть щель между судном и причалом. Вода находилась тут же, совсем близко.

— Да ничего. Кондишн-то есть.

— О да. Это, кажется, единственное, что тут есть.

Он, видимо, делал усилия, но теперь уже никак не мог заинтересовать себя моей персоной. Я стал пассажиром четвертого класса. Мы, кажется, оба понимали курьез происходящего.

— Но вы не сомневайтесь, — почти засыпая, так ему стало со мной скучно, процедил он. — Как только что-нибудь стоящее освободится…

— Как же это может освободиться?

— Море, — сказал он. — В море все может быть. Вдруг умрет кто-нибудь…

Мы оба расхохотались однообразию его шуток. Я был рад, что он развеселился, мне совсем не хотелось его огорчать.

— Да, — сказал он, уходя. — Зайдите в каюту сорок восьмую на четвертой палубе. Там вас ждут.

Каюта сорок восемь на четвертой палубе оказалась бухгалтерией. У Мелвилла в «Моби Дике» есть такая фраза: «…я всегда плаваю матросом потому, что в этом случае люди считают необходимым мне платить, а вот что касается пассажиров, то я ни разу не слышал, чтобы им заплатили хотя бы полпенни». В бухгалтерии я расписался в ведомости. Мне отсчитали иностранных денег. Их было немного, но все же! Я плыл на Канары, и мне еще за это доплачивали. Привет, товарищ Мелвилл! Я мысленно послал радиограмму Андрею. Звучала она примерно так: «Дорогой Андрей, в соответствии с твоими указаниями…»