Повести

Я просыпаюсь и узнаю, что у меня нет жены и никогда не было сына, а видел я только что себя давнего. И я лежу, глотая воздух, и это можно, наверно, назвать вздохом облегчения. Но мои сверстники, у которых есть маленькие дети, что-то вдруг дружно принялись седеть. Может, не я один вижу такие сны?

Первая из тех посылок пришла зимой, вскоре после того, как погиб отец. В посылке были шапка для меня и валенки для Маши. Мы питались картофельными очистками.

— Вот погоди, — говорила мне Маша. — Калашниковы еще узнают, как ты себя ведешь…

Мне было пять, ей было девять.

Когда с Урала стали приходить посылки, Мария Дмитриевна не поняла, от кого они. Потом пришло письмо. Неизвестная бабушке женщина писала, что имя доктора Егора Петровича в их семье всегда будут помнить.

— Никто не брался… — читала бабушка. — Началась гангрена… Только благодаря вашему мужу…

Мария Дмитриевна и мама произносили над нашими головами непонятные нам слова.

— Должно быть, это родственники старшего Калашникова, — говорила Мария Дмитриевна, — директора медицинского…

— Какого директора? — спрашивал я. До войны вмешиваться в разговор взрослых было нельзя, когда началась война — стало можно.

— Дедушку хотели лишить права преподавания… — не очень впопад отвечала бабушка. Она всегда и все мне объясняла, о чем бы я ни спрашивал. — Дедушка симпатизировал студентам…

— Как это — симпатизировал? — спрашивал я.

В перерывах между посылками Вера Викторовна Калашникова писала Марии Дмитриевне длинные письма.

— Вот когда будем жить вместе с Калашниковыми, — говорила Маша, — то подшипники твои все выкинем…

Калашниковы, Калашниковы, Калашниковы… Мы говорили о них с сестрой все время. Когда к нам в эвакуацию приехал тогда еще не умевший говорить Андрей, он, слушая нас, однажды написал Марии Дмитриевне записку, спрашивая, кто такие Калашниковы.

Мария Дмитриевна в этот момент надавливала насаженным на карандаш медным шариком накрахмаленный полотняный лепесток. Искусственные цветы на базаре покупали.

— Калашниковы… — сказала она и, подтянув меня к себе, обняла. — Кто такие Калашниковы…

Перед нами лежал медный шарик на карандаше. Шарик достал Марии Дмитриевне я. Еще когда мама болела, я свинтил его в больнице с кровати, на которой она потом умерла.

Насти Калашниковой тогда еще не было. До ее появления в моей жизни прошли еще три года эвакуации, День Победы, переезд в Ленинград, получение похвальной буханки после первого класса, отмена карточек, поступление в нахимовское училище. Даже два первых парада и те были еще до Насти.

— Андрей Васильевич! — крикнул я. — Андрей, где ты?

Я хотел, чтобы он тоже увидел Настю. Но его уже куда-то увел Иван Никитич.

— Не надо, — сказала Настя. — Не зови…те его. Он ведь не идет в рейс? Только вы?

Настя не картавила, но каждое слово, которое она произносила, было как бы слегка мохнатеньким. Нас обтекал поток грибоедовцев.

— Не надо его звать, — повторила она. — Я потом… все объясню.

— Но куда же ты пропала? Ты что, с тех пор…

— Потом, — смеясь, сказала она, и зрачки ее вздрогнули, чуть-чуть кося. — Ну не сейчас же?

Прожигая палубы звонким грохотом, в коридорах завыли ревуны. Настя посмотрела на меня, предлагая самому понять, что у нее нет ни минуты. Я еще раз ее оглядел. С головы до ног это была прежняя Настя и в то же время совершенно иная. Но что в ней нового, что, думал я. Разве что появился этот крепко сжатый кулачок? Кулачок выглядел до странности маленьким. Мне показалось, что я вижу, как он прямо на глазах становится еще меньше.

— Где я тебя найду? — спросил я.

— Искать не надо. Я здесь… все время на глазах. Еще успею надоесть.

Она уже четко выбралась из своих затруднений с местоимениями.

— Поторопитесь прощаться, — сказала она, дотрагиваясь до моей руки. — А то он уйдет. И…

— Хорошо, — сказал я. — Если ты этого не хочешь, так я ему не скажу.

Инстинктивно я отметил, что дотронулась она до меня не той рукой, пальцы которой так судорожно сжимала.

Андрей взял меня за пуговицу и отвел в сторону от трапа.

— Упаси тебя боже считать, что ты кому-нибудь чем-нибудь… Никому. И ничем! Плыви. И благословляю тебя на безрассудства…

И редкое дело — посмотрел вокруг мечтательно. Белые надстройки, ярая латунь, тугие, уходящие вверх снасти.

— Везет же мерзавцу! — счастливо жмурясь и сгребая меня своей лапой, сказал он. — Иван Никитич, пойдем, милый, а то я умру от зависти!

Иван Никитич с капитаном стояли у трапа.

— Да-а… — сказал Иван Никитич. — В такой-то рейс и я бы… Да грехи! Как, Егор Петрович, довольны?

— А куда идет судно? — спросил я. Все улыбнулись. Никто, даже Андрей, не мог себе представить, что я не узнал этого заранее. Матрос у трапа нейтрально, вполоборота слушая наш разговор, скосил на меня глаза с одобрительным уважением. На флоте живуча любовь к тем, кто не боится шутить при начальстве. Не мог же он предположить, что человек, который по судовой роли проходит старпомом, действительно не знает, куда идет судно. Об этом, естественно, знали на судне все — все триста пятьдесят членов экипажа и все полторы сотни наличных пассажиров. Кроме этих пятисот человек, в Западной Европе нас ждало еще почти четыреста, которых мы должны взять на борт по дороге. И все они не просто знали, куда поплывут, а уже чуть не год, изучая всевозможные рекламные проспекты, выбрали для себя именно этот маршрут и этот лайнер, и уже с полгода знали расписание «Грибоедова» не только по дням, по и по часам. Одни пассажиры за этот круиз уже уплатили тысячу, другие полторы, а третьим набежало по две тысячи долларов. Таких было немного, потому что «люксов» на судне оказалось всего четыре. Но меня это нисколько не волновало. Я, естественно, знать не знал, что и это обстоятельство — то есть наличие роскошных кают — будет иметь ко мне в будущем некоторое отношение. А сейчас я ощущал себя как первый человек на первом корабле. Я был чистой воды искателем приключений. Подозревал ли это отдел кадров?

Устройство мое взял на себя Альфред Лукич из пассажирской службы. Пассажирская служба на судне, принимающем до шестисот иностранных туристов, — это служба большая, должностей много, — кто в этой службе Альфред Лукич?

— Вижу, вы усмехнулись? — спросил он, представившись. — Странное у меня имечко, правда?

Я что-то промычал, в том смысле, что, мол, чего ж тут особенно странного, хотя, признаться, плохо представлял себе того Луку, который дал своему сыну имя Альфред. Новому моему знакомому было лет около сорока.

— Нас много, — сказал он.

— Кого «вас»?

— Эдвардов Степановичей. Вильямов Матвеевичей. Аркадиев Фомичей. Мы продукт эпохи.

Альфред Лукич водил меня из каюты в каюту, вызнавая их номера из своей записной книжки. При том количестве туристов, которое будет здесь дня через три, свободными оставались кают пять, не больше. Я хотел остановиться на первой же, Альфред Лукич обязал меня не спешить.

— Осмотрим все, — сказал он. — Вдруг что-то вам понравится больше.

В затянутом ковром коридоре нам попалась навстречу старушка в серых тугих кудряшках. Увидев Альфреда Лукича, она кинулась к нему с радостными воплями и минуты две оживленно трещала. Альфред Лукич слушал старушку, ни разу не улыбнувшись, отвечал ей кратко, но как она после этого хохотала! Как ласково опиралась ему на руку! Как счастливо махала ему вслед!

— Полное ощущение, что она встретила старого знакомого, — сказал я, когда мы двинулись дальше.

— Еще бы. Грымза плывет на «Грибоедове» восьмой раз.

— Что же вы ей такого веселого сказали?

— Она спросила, будет ли в этом рейсе судовой праздник под названием «Выборы мисс Александр Грибоедофф».

Бедная Нина Чавчавадзе, подумал я.

— Для вас это звучит довольно дико, — продолжал Альфред Лукич, — а я вот уже не удивляюсь. Им нужны развлечения в той форме, к которой они привыкли.