Повести

— Мы все равно ничего не сможем вам выдать, — сказал он.

— Почему?

— Фонд Козьминых не разобран.

— Но он же поступил к вам больше пятнадцати лет назад.

— У нас и по тридцать лет неразобранное лежит. И по сорок.

— Но как же быть?

— Ничего не могу посоветовать.

— А когда же… его разберут?

— В ближайшие пять лет на это не следует надеяться. — И вдруг нечто подобное радостной улыбке мелькнуло в его глазах. — И в ближайшие десять — также.

— А почему это происходит?

Он снова сразу устал. Рука с косичкой начала клониться.

— Что вы имеете в виду?

— А вот такие сроки.

— Вы когда-нибудь разбирали чей-нибудь архив? — спросил он враждебно. — Вы имеете представление о предмете разговора? Вы знаете, что такое описать хотя бы небольшой частный фонд?

По выражениям спин я понимал, что из-за меня тут уже никто не работает. Интересно было бы посмотреть в ваши дурацкие записки, с ненавистью неудачника подумал я. И я вышел из этого замечательного здания восемнадцатого века. Здесь был свой мир, мир профессионалов, приставленных к хранению сведений старины, а тут явился чужак. Письма его прадедушек? Смешно!

Я шел, бормоча и спотыкаясь, и ноги вскоре вывели меня на Неву, и ее уверенное нескудеющее полноводье и могучая округлость екатерининского гранита привычно подействовали на меня. Вон там стоит мост, за участие в строительстве которого мой прапрадед и получил, кажется, ту чугунную полупудовую трость. То ли это был намек на особенную силу его левой руки, то ли — другая версия семейного предания — рука потому и стала такой сильной, что прапрадед с тех пор с тростью не расставался. Нева текла передо мной, а вид воды и камня, особенно когда и того и другого вдосталь, вообще замечательно успокаивает.

А где сейчас иначе, опять вспоминая архив, подумал я. Сплотившиеся профессионалы берегут чистоту своих рядов — так было, так будет.

Иссиня-черная Нева упруго держала свой всегда судоходный уровень, а гранит, который двадцать раз драли свирепым пескоструем, ничуть не потерял своей толщины.

Стоило ли обижаться?

Старик думал, что его красноглазая Эльза живет у меня. Но это было не так. Даже открыть квартиру Каюрова она мне не дала. Когда я коснулся замка ключом, за дверью раздалось такое рычанье, что я решил не испытывать судьбу. На помощь пришла Клава. То ли овчарке был привычен звук Клавиных шагов, то ли собака догадывалась, как Клава о ней отзывается, но, когда квартиру принялась открывать Клава, все сошло благополучно. И Клава надела на овчарку и намордник и ошейник. Мы вместе отвели собаку на двор. Но даже со двора я увести собаку не мог — Эльза не желала меня слушать. Я пробовал потянуть за поводок. Она уперлась всеми своими старыми ногами, шерсть на загривке встала дыбом.

— Не пойдет, — сказала Клава. — Ну, видно же. Не. Не будет она у вас жить.

Да и я это видел.

— Чего делать-то? — спросила Клава. И ей и мне было ясно, что теперь уже влипли мы оба.

Клава что-то забормотала. Про котов, которых теперь неизвестно где кормить, про водопроводчика («Уж он-то теперь — да…»). И наконец, как бы подводя под всем черту, высказалась:

— Без меня меня женили.

И эта дрянь, которая любила выть ночами, подтрусила к Клаве и повела из стороны в сторону своим проволочным хвостом.

Однако, опасаясь, что старик взволнуется, я говорил ему пока, что собака живет у меня, все, мол, в порядке. Ест. Спит. Нет, ночью не воет. Старик сначала спрашивал о ней робко, даже деликатно как-то. Как, мол, она там — не очень ли вам досаждает? Но прошла неделя, я приехал, и он меня спрашивает:

— Погуляли уже?

В том смысле, что выгулял ли я его сокровище. А мне надоело врать и врать, и я ответил довольно небрежно, что нет, мол, сегодня я еще с ней не гулял. А он как заорет:

— Чем же это вы были так заняты? Если вы так заняты, то вас никто не неволит!

И пошло и поехало! Посмотрел бы он на себя сейчас! Я слушал его, слушал и тоже вдруг неожиданно для себя как гаркну:

— А вы что думаете? Это удовольствие может доставить?

В палате все притихли, смотрят на нас. А мы уставились друг на друга, остолбенели. Он — держась за свою штангу, а я, простите, с судном в руках, поскольку именно сейчас норовил к старику подступиться. Смотрим и моргаем. И он вовсе не о собаке кричал, ну и я подавно. Произошло что-то.

— Знаете… — говорит он. И засопел. — Это как-то так… Нечаянно… Я вовсе не имел в виду…

И я чувствую: у меня в носу щиплет.

— Я, — говорит, — на вас вроде как на родственника… Мне ведь тоже нужны родственники… чтобы на них… покричать…

Ну, ладно. Я бы, может, даже обнял его, но он сидел за своей железной штангой. Да и руки у меня были заняты.

Собаку в конце концов надо было, конечно, забрать к себе, но на лестнице мне на днях попалась Клава.

— Вы вот что, — сказала она, глядя мимо. — Если там уехать или еще как… О собаке-то не беспокойтесь. Старая. Не объест. Сколько надо, столько пусть и живет.

— А как водопроводчик?

Клава хихикнула, сморщилась.

— Как выстирали. В дверь ногтем стучит. Привяжи, говорит, собачку к вечеру, а то я на халтуру иду. Эльза-то пьяных на нюх не переносит.

— Спасибо, Клава.

— Чего спасибо-то? Канарейку бы мою только не сожрала.

В июне мой вопрос решали. Меня несколько озадачило, что стол, за которым сидели решавшие, стоял на некотором возвышении. Впрочем, быть может, это были какие-то остатки сцены — все дело происходило в здании старого особняка. Про то, как меня зовут, когда я родился и что, собственно, тридцать семь лет делал, читали вслух. Я в это время сидел на стуле. Стул стоял посередине довольно большого пустого пространства. Пространство это, вероятно, служило идее весомости окончательного слова, которое здесь произнесут.

— У кого есть вопросы к Егору Петровичу? — спросил человек, сидевший во главе стола, после того, как читать кончили.

Все молчали.

— Значит, решили, так сказать, художественно воплотить образы моряков? — произнес, помолчав, тот же человек. — Своими глазами, так сказать, увидеть их труд. Так я вас, Егор Петрович, понимаю?

Вероятно, мне следовало встать, об этом мне, кажется, даже говорили заранее. Но вставать только для того, чтобы что-то промычать? На всякий случай я кивнул.

— Бывали ли вы раньше в заграничных поездках? — Человек передвинул к себе мою анкету. Там все было написано.

— Польша, — пять лет назад, Франция — три года назад, турпоездки по десять дней, — сказал я.

Он прочел то же самое по анкете и кивнул.

— Ну, что ж… у Егора Петровича уже есть некоторый, так сказать, опыт заграничных поездок. Какие еще будут вопросы?

— У меня вопрос, — сказал человек, сидевший несколько сбоку. Он был в черной военно-морской тужурке, но без погон. — Вот вы окончили высшее военно-морское училище. Почему ушли с флота? Что за причина?

— Тогда было сокращение вооруженных сил, — ответил я.

— И вы, лейтенант, решили, что это относится к вам? — Слова «вы, лейтенант» он произнес профессионально.

— Николай Николаевич, — повернув голову в сторону бывшего военного моряка, без выражения сказал человек, признавший за мной некоторый опыт заграничных поездок, — Егор Петрович, насколько я понимаю, именно сейчас и намеревается отдавать свои, так сказать, долги флоту. Так ведь, Егор Петрович?

— На военном-то флоте, когда младшие отвечают старшим, так они хоть встают, — пробурчал в нос человек в черной тужурке. Чего-то он не знал, а может, и знать не хотел. Этому бывшему офицеру флота я пытался посмотреть в глаза, он вызвал у меня уважение, хотя бы уже тем, что был прямой как орудийный ствол. И еще тем, что все о своем отношении к жизни сказал в пяти словах. Я пытался поймать его взгляд, но там была стена. Меня он уже не видел, я был для него пустым местом. А я сколько сидел на одиноком стуле, столько смотрел на его лицо, мне хотелось его запомнить.