Картограф

- Куда ты? Туда нельзя, это не та дверь! Витя, стой, Витя!

Филя попытался схватить его, но переносица вдруг взорвалась болью. Витя ударил его в лицо - с богатырской, невиданной силой.

- Она моя, - сказал Витя хрипло. - Моя.

Филя навалился на него сзади и вцепился изо всех сил. Витя зарычал, пнул его здоровой ногой, и они вместе покатились обратно в угол, молотя друг друга без разбору. Оскаленные зубы, обрывки ткани. И дыхание, рвущееся изо рта, сухое, как у загнанной собаки. Главное остановить. Он слабеет, еще минуту продержаться. Пусть бьет хоть в морду, хоть куда. Не отпускать.

Филя почти выиграл схватку. Слезы и кровь из разбитого носа смешались и текли единым потоком, заливая подбородок. Витя терял силы, удары становились пустыми, шли вскользячку, кулак описывал пьяные ненужные круги. Вдруг что-то вывалилось из кармана и хрустнуло у Фили под ботинком. Он нехотя посмотрел вниз. На полу виднелись осколки стеклянного саркофага. Раздавленный крабик умирал в агонии. Судорожно сжимались и разжимались клешни.

Он ничего не почувствовал сперва. Только стало чуть свежо, как бывает, когда в дождь распахивается форточка. «Почему я так спокоен?» - изумился Филя. Он поднял глаза на Витю и увидел, что тот поднялся и забавно пятится. «Нет, совсем ничего не чувствую». Но крик уже был на подходе, он пробирался из самого нутра и наконец излился.

- Аааа!!

Кто же так кричит? Голос нечеловечий. Бестия? Демон? Нет, это я кричу. Почему же я кричу? Что произошло? Нет, все в порядке, все в порядке. Ничего, сейчас я соберу осколки. В совочек замету. Никто и не заметит. А ты посиди у меня в кармане, дотерпишь до дома? В кармане же теплей! И все же, кто кричит? Зачем кричит? Не надо кричать. Опомнись, замолчи.

- Аааа! - все сильней и сильней, от низкой ноты к высокой. Как животное, как раненный зубр, как зимняя лихоманка-пурга. Дрожащими руками Филя поднял краба и принялся на него дуть. Он укрыл его в ладонях, лепетал слова утешения - бессмысленно, сипло.

- Мы поедем домой, Настенька, скоро поедем. Там хорошо, там тепло. Вот увидишь! Слышишь меня, Настенька? Очень скоро. Купим билеты. Два билета - тебе и мне. Тебе же нравятся поезда? Колеса большие, чух-чух, чух-чух. И ветерок. Дуй, дуй, ветерок! Славно!

Краб покоился на его ладони. Последний раз вздрогнула ножка, и он затих. Больше не трепетал. В панцире застрял кусочек стекла.

Витя стоял, шатаясь, и безучастно смотрел на согбенную Филину фигуру. Потом он молча развернулся и пошел вперед. Шаг, другой, и вот он уже у средней двери, открывает. Комнату озарила вспышка света, Витя прянул назад, но его охватило пламя, завертело, заломило, как тряпичную куклу, на бок и поволокло внутрь. «Мыслете» взошла в зенит и ослепительно сияла.

- Помоги! - вскрикнул Витя.

Филя оглянулся, дернулся к нему, но поздно. От рева пламени заложило уши. Филю отбросило к стене, и на секунду он потерял сознание. Когда очнулся, комната была пуста. Витя исчез. Филя вскочил на ноги и побежал к двери. Тут она сама отворилась, и нечто большое и блестящее выпало из нее, проломив шаткий пол. Это была золотая статуя в человеческий рост - красивая, гладкая и в то же время страшная.

- Витя! - простонал Филя. - Что ты наделал?

Витя смотрел на него золотыми глазами, полными недоумения и скрытой муки. На лбу собрались морщины, золотой вихор дерзко топорщится по привычке. Не осталось плоти, все пожрал метал. Великое сокровище, литой ужас, памятник тому, кто когда-то смело и весело учил лягушку ловить стрелы, кто сидел за рулем, кто приютил на свой страх и риск картографа. Вити больше нет. Настеньки нет. Но двери - двери никуда не исчезли. Домик просел, в потолке уже зияла дыра, стена сбоку обвалилась, из пролома торчали сломанные доски и пакля.

Филя встал. Он разжал руку и посмотрел на мертвого крабика. Погладил каждую ножку, вынул кусочек стекла из спины.

- Теперь пора! - тихо сказал, подошел к третьей двери, над которой ярко вспыхнула буква «Добро» и надпись «Верная смерть», набрал полную грудь воздуха и врезался плечом в деревянную гладь.

Коллекционер

На вокзале форменное столпотворение, буйство жизни, людской водоворот. Носильщики толкают перед собой тележки с чемоданами, суетливые, как муравьи, пассажиры ищут нужный вагон. Вот сквозь толпу пробирается дама в пышном платье, ей неуютно, она морщит нос. В руке зонт с костяной ручкой и поводок, на поводке собака породы ши-тцу, усталая, вялая, еле плетется. Дама тащит собаку и что-то бормочет. Следом спешит господин в сером костюме и котелке, он толкает даму, извиняется и роняет газету. Ветер заламывает листы, и на мгновение становится виден заголовок «Всемирно известный коллекционер возвращается в Бург». Чумазый мальчишка с мороженым в руке воробьем летит вперед, газета падает под поезд и уже не видна.

Под расписанием скопилась стайка журналистов. Один стоит с блокнотом и карандашом, кончик которого в задумчивости мусолит. Другой приготовился фотографировать, снял крышечку с объектива и нежно прижимает аппарат к груди, как домашнего любимца.

- Вы уверены, что он приедет? - нервничает кто-то.

- Сколько можно спрашивать? - возмущается фотограф. - Сказано - приедет. Жди.

- Уже полвторого. Мне обедать пора.

- Так уходи, никто не держит!

Возмутитель спокойствия утихает и делает вид, что занялся сумкой. В ней надо найти ручку и листок с записью. Копается, копается. Никому нет дела. Журналист с блокнотом в руках щурится на расписание, фотограф перебирает ногами, как боевой конь.

Раздается свисток паровоза, платформу окутывает паром.

- Приехал! - кричит кто-то. - Приехал!

Стая журналистов срывается с места и бежит к платформе. Десять ног движутся в такт. На лицах восторг и улыбки. Фотограф сильней сжимает аппарат, чтоб не разбить впопыхах. Из чьей-то разжавшейся руки падает карандаш, но некогда подбирать. Не велика потеря, за ухом еще один.

С подножки бодро соскакивает проводник в синей фуражке. В форме он выглядит щеголевато, и явно гордится этим. Вон как напыжился, голубь, усы раздувает. Эй, дядя, лопнешь! Не смешно, совсем не смешно, молодые люди. На медной пуговице дрожит солнечный блик. И не менее ослепительно сияют начищенные ботинки, гордость и краса железнодорожного состава «ВС 500 Приморск - Бург».

- Где он? Вы видите?

- Я нет, а ты?

- Не приехал!

- Да подожди, сейчас откроют.

- Может, не вторым классом, а первым?

- Вторым, он всегда вторым!

- Да точно ли?

- Точно, точно!

Журналисты сгрудились на перроне, давая пройти нетерпеливым пассажирам. Шум, стуки, запах духов.

- Кому довезти вещи? Услуги носильщика! Недорого, рупь!

- Отойди, сам донесу. Кому сказано, с дороги.

- Чемоданом не зашиби, обормот!

- От обормота слышу!

- Граждане, граждане, - говорит полный сознания своего достоинства проводник, и пуговицы его сияют. - Пройдите в здание вокзала и там толкайте друг друга. Разойдитесь. Дайте дорогу другим.

Недовольные граждане вытягивают лица дудочкой и семенят вперед. Взмыленный мужчина подгоняет детей и жену, застрявшую сзади со своими коробками. И дернул же ее черт взять с собой эти платья! Куда столько? Век не сносить. Ну, в ресторан одно, ну, в театр другое - остальные зачем? А ты, коза, чего верещишь? Мороженое не куплю, ступай, не вейся под ногами.

- Вы его видите? - нетерпеливо спрашивает фотограф.

- Нет, нет! - кричат остальные.

И тут он выходит. Немолодой господин, скромно одетый, но рубашка белая, как зубы негра, и галстук дорогой, шелковый, полосатый. Пальцы тонкие и ловкие, как у художника, на безымянном перстень с изображением черепа, вписанного причудливым образом в букву «Добро». Приметная вещица, сделана на заказ. В глазницах у черепа блестят бесценные черные бриллианты, подарок графа Нежинского, об этом всем известно. У господина в руках тросточка. Больше ничего. Где же клети, аквариумы?

Вслед за господином из вагона выбирается красотка. Платье туго охватывает бюст, словно выжимая его наружу. Талия в рюмочку, небось, все утро утягивалась, сейчас переломится, оса этакая! Каблуки звонко цокают. На голове у красотки шляпка пуговкой - почти на ухе висит, из шляпки перо. Страусиное, не иначе. Вон какое здоровое! А блестит почему? Так блестки это, дубина, блесток, что ли, не видел? А, а я думал, страусы блестят!