Дар памяти

Дай договорить, - я холоден, но он должен осознать все это сейчас, иначе я никогда не смогу смотреть ему в глаза. – Эрнесто, насколько я успел узнать его, плевать на всех, кроме себя, но ты не такой. Ты не можешь жить в изоляции. Пусть у тебя и не было друзей до меня, но ты очень привязан к своей семье, ты постоянно о них говоришь. Представь, ты подойдешь однажды к моменту, когда тебе придется выбрать: я или семья. Только я один против всей семьи. И я не заменю тебе семью, Ромулу. Я не смогу дать тебе столько внимания, сколько дают другие люди. Ты можешь не видеть меня месяцами, потому что моя работа уже опасна, а станет еще опаснее. Сможешь ли ты довольствоваться крохами?

Кладу руку на грудь, потом обхватываю себя целиком, сердце разрывается от отчаяния, но я продолжаю говорить.

Веселая, радостная жизнь с людьми, которые тебе дороги, против связи с мрачным Пожирателем, которого в любую минуту могут убить. Ты правда такое выдержишь? Ты правда хочешь такого?

Северус, - он неожиданно смеется, - вся семья меня точно не отвергнет. Эухения никогда не оставит меня, в этом я уверен. И если я смогу помириться с Эрнесто, если он меня простит… Мне страшно и больно сейчас выбирать, но я уверен, что ты все преувеличиваешь. Ты смотришь только на минусы, но есть плюсы. Я никогда не чувствовал себя таким живым, как с тобой. Как будто я был Белоснежкой в хрустальном гробу, а ты пришел и меня поцеловал. Да, меня пугает реакция моих родных, очень пугает, но приняли же они как-то Эрнесто, может быть, со временем они смогут принять и меня.

Ты забываешь, кто я, - возражаю. – Связь с Пожирателем…

Он стремительно подходит, и кончики его пальцев ложатся на мои губы:

Нет нужды мне напоминать об этом каждые пять минут, Северус. В этом отношении с моей семьей все даже хуже, чем ты можешь представить. Но… скажи, если твоего Лорда считали таким непобедимым, почему ты решил с ним бороться?

Ты знаешь, почему.

Потому что ты любил, - говорит он.

С этим сложно не согласиться. Если бы не Лили, вряд ли я решился бы рассортировать должным образом свои представления о добре и зле.

Тогда не отказывай мне в том, в чем не отказываешь себе – следовать за сердцем.

Не слишком-то радостно быть на этом пути, - фыркаю я.

Не слишком, - соглашается он. – Но я не могу представить себе другого пути. У тебя мог бы быть другой?

Вряд ли.

Он обнимает меня, и я отвечаю. Форточка в глубине дома хлопает, на окно рядом с нами обрушивается дождь.

Вот видишь, - улыбается Ромулу. – Он рассердился на твои глупости.

Это апрель, и обычная для этого времени погода здесь.

Да, но собирался он весь день, а пошел почему-то только сейчас.

Он смеется. Я чувствую, что это смех невеселый, что я мог бы еще многое возразить, что я мог бы сказать, что сейчас это все гормоны, секс, два сошедшихся одиночества, а что будет, когда мы пресытимся, он устанет от меня, а я от него… О чем мы будем разговаривать вообще? Он архитектор, я зельевар, у нас даже общего ничего нет… Но опять эта его магия, я не могу решиться все это сказать, вдруг и вправду передумает? Проклинаю себя за малодушие, но не могу.

Иду за ним в спальню, он стаскивает свитер и бросает в кресло:

Я выберу рояль, а ты его заберешь. Только лучше сотри память грузчикам, чем уменьшать его. Древесина вообще плохо переносит уменьшение. Есть, кстати, заклинание пронесения сквозь стену, ты знаешь?

Слышал, - пожимаю плечами.

Оно вообще-то специфическое архитекторское, обычно его волшебники не знают, я тебе выпишу на всякий случай то, что может пригодиться…

В спальне плавают хлопья пыли, убираю наскоро, очищая хотя бы кровать. Ромулу ложится на нее и похлопывает рядом с собой. И я вдруг вспоминаю, что он о доме так ни слова и не сказал. Может, лучше и не спрашивать?

Ложусь рядом. Наверняка он еще и секса хочет, а я сейчас, сегодня, совершенно не в состоянии… И как ему сказать об этом, так, чтобы не показалось, будто я оправдываюсь?.. Не знаю, как долго я выдержу с ним в таком режиме вообще.

Ромулу переворачивается лицом в покрывало и кладет руку поверх моего живота.

Что сегодня произошло? – спрашивает. – Если, конечно, ты можешь об этом говорить.

Ну, вряд ли он напишет об этом в «Пророк». А я рад подвернувшейся возможности объяснить не объясняя.

Когда я заканчиваю, Ромулу прижимается теснее:

Давай просто полежим. В конце концов, это наш первый вечер в нашем доме. Лет через сорок мы вообще не сможем любовью заниматься, наверное. Но главное, чтобы мы могли вот так лежать.

«Нашем». Значит, ему понравилось. И еще он мне отпускает грехи на сегодня. Но я слишком, кажется, зациклился на словах Альбуса, и кто-то словно дергает меня за язык. А еще – он слегка возбужден, я это чувствую, и это рождает во мне желание, не возбуждение, а просто желание быть с ним как можно ближе.

Если хочешь… - вылетает у меня, и я осекаюсь. Вспоминаю, что он в любом случае не оставит просто так мое невлечение, захочет доставить удовольствие, и прощай покой.

Что? – приподнимается на локте, взгляд озадаченный.

Не сейчас, когда ты вернешься…

Ну догадайся же, тролль тебя возьми! Не прямым же текстом об этом…

О, - смотрит на меня так, будто не верит, что я вообще мог это предложить, уточняет робко: - То есть, ты мне позволишь?

И тут до меня доходит вся чудовищность этого в наших отношениях, в первые секунды даже кажется, что непоправимость. Мерлин. Он, оказывается, даже просить о таком не смел. А ведь это не Фелиппе, у Ромулу желания совсем другие, я думал только о себе, а он, как и я, без этого не чувствует себя равным, полноценным, что ли… И при мысли, что я его чуть из-за этого не потерял (это ведь, по сути, та же гордость, заносчивость, почти как с Лили), все внутри сжимается в одно пульсирующее болевое пятно.

А он прикладывает ладонь к моей щеке, все еще смотрит, но что-то в его взгляде уже изменилось, пока я себя грыз, и говорит:

Знаешь, я бы отдал за тебя жизнь.

И в этот момент я понимаю: так оно и есть. И я бы, наверное, должен растрогаться, но мысль о том, что ему собственная жизнь так не дорога, так мало он себя ценит, приводит в бешенство.

Не смей, - шиплю, - даже думать об этом не смей.

Обвиваю руками, ногами – всего. Обволочь, перекрыть глупые мысли, чтобы и тени не было.

Не смей.

Он выпутывается и переводит разговор на нейтральные темы.

А что, у тебя правда не было испанцев в семье?

Не было.

А цыгане? Цыгане были?

И цыган не было.

Но, может быть, со стороны отца? Прости, я читал о твоей матери в «Кто есть кто», - смущается он.

И не со стороны отца, - отрезаю я. – Лучше скажи мне, - вспоминаю, - кто такие Вильярдо де Валадаресы.

Один, - вздыхает Ромулу, видимо, недовольный переводом темы. – Де Валадарес теперь только один. Граф де Валадарес, мой брат, Максима, парень твоей Мэри. Этот титул принадлежал нашему очень дальнему родственнику, и когда он умер, моя семья попросила этот титул для Макса.

Попросила?

Ну, у нас титулы не переходят просто так по наследству. Нужно, чтобы Совет магов еще одобрил, и семья может выбрать не прямой порядок наследования, а…

Кривой, - ухмыляюсь.

Ромулу смеется.

Ну да, выборочный. Поэтому, например, герцог Вильярдо был дядя Фелиппе, а не отец. Бароны – не очень почетный титул, знаешь. После смерти в 55-м году герцога Вильярдо, бабушкиного брата Алехандро Теодора, наследницами могли стать либо только женщины, бабушка и ее две сестры, либо очень дальний родственник, седьмая вода на киселе. Ну а у дедушки нашлись какие-то враги в совете, то есть бабушке титул бы не одобрили, ее сестра, де Ведья-и-Медоре по мужу, они были бароны и очень бедны, им тоже бы титул не одобрили, а муж другой бабушкиной сестры, француз, маркиз де Монтиньяк, ну какой порядочный испанец отдаст титул французу? Ну и отдали титул этому родственнику, хорошо, что бездетному. Когда он умер в 76-м году, Совету опять пришлось выбирать – между нищими баронами де Ведья-и-Медоре и отпрысками Монтиньяков, теперь даже не французами, а португальцами, но врагов дедушки в Совете уже не было, и ему удалось добиться, чтобы титул перешел к его сыну. А сейчас мама в большом почете, крестный Эухении стал министром магии, ну и деньги дяди Фелиппе в любом случае по завещанию нашей семье достались, Совет решил, что не стоит с нами, теперь уже богатыми и влиятельными, ссориться, поэтому титул утвердили отцу.