Страница 238 из 286
«Нет, дорогая Мария Инесса, при всей моей любви к тебе, я не стану жертвовать своей жизнью, чтобы остаться в мире магов».
И где он тогда только, восемнадцати еще не было, успел эту магглу подцепить? Да еще влюбиться так вот, чтобы раз и навсегда.
А теперь – только серая табличка, чуть вдавленная в нишу, и три уже увядших цветка. Тюльпаны.
Это несправедливо. Несправедливо, что маги живут по сотне лет, а все ее братья умерли так рано. С другой стороны, хорошо, что так рано умерла Лусия Инесса. Хоть и грех так говорить, но вот уж точно, от ее существования никому не было ни любви, ни радости.
На лоб баронессе упала тяжелая капля, за ней еще одна. Мария Инесса только отвела промокшую прядь ото лба, продолжая смотреть на табличку.
В тот год в горах было снежно, и они развлекались как могли. Маггловские виды спорта из них никто не освоил, но они просто валялись в снегу, лепили снеговиков. Алисия, и няня, и экономка в одном лице, присматривала за ними, как могла. И все-таки Мария Инесса умудрилась (вместе с лавиной) оказаться на самом краю ущелья. Хорошо запомнилось, как Алисия в испуге призвала ее, двенадцатилетнюю девицу, простым Акцио. Пабло Эстефано в тот день впервые сам сварил глинтвейн и весь вечер просидел у ее ног. Она помнила его огромные испуганные, потемневшие глаза, из-за этого взгляда он казался похожим на большую нахохлившуюся сову, но ей было вовсе не смешно, а очень страшно. А Фелиппе, которого она так любила, только сказал, что они «опять устроили девчачьи глупости», и ушел к себе. Ей было плохо, и он ее оставил. Как оставлял много раз потом, и все же она не могла прекратить любить его. Как и сейчас. Почему так бывает – кто-то причиняет тебе ужасную боль раз за разом, а ты не можешь не думать о нем, забыть, не ждать ничего от него, не ждать, что однажды он вдруг появится, воскреснет и скажет: «Я никогда не переставал тебя любить…»
Так глупо, - прошептала Мария Инесса.
Еще более глупо будет, мой друг, - сказал сердитый голос в нескольких шагах от нее, - если ты сейчас же не отправишься домой и не выпьешь хорошую чашу глинтвейна. На улице десять градусов, а ты в летней мантии.
Леонардо в щегольском маггловском костюме и под зонтом приблизился к жене и, вытащив палочку, набросил на Марию Инессу сначала Импервиус, а затем высушивающие чары.
А ты что здесь делаешь?! – воскликнула Мария Инесса.
Невысказанное «Разве ты не должен сейчас ублажать Анхелику? Или эту новую колдоведьмочку… как там ее? Роза?» повисло в воздухе.
Подумал, что тебе лучше не быть в такой день одной, - пробормотал, тут же стушевавшись, Леонардо.
Ты знал! – ахнула Мария Инесса. – Ты знал, что Пабло Эстефано умер, и не сказал мне ни слова!
Барон пристально посмотрел на нее и вздохнул.
Видишь ли, милый мой друг, - пробормотал он и замолчал.
Ты знал! Я не могу в это поверить! Боже. Черная Мадонна, Леонардо, ты знал! – Мария Инесса вынула палочку и, ничуть не заботясь о магглоотводящих, стремительным шагом пошла из секции.
Леонардо с обреченным видом поспешил за ней.
Я... – Мария Инесса, от ярости с трудом выговаривая слова, обернулась к нему. - Боже, есть хоть кто-нибудь в этой чертовой семье, кто помогал бы мне, а не действовал против меня? Хоть кто-нибудь, кто бы задумался, каково мне тащить все это на себе? Кто-нибудь, у кого бы хватило совести…
Зарычав от бессилия, она аппарировала прямо на глазах у парочки вышедших из-за поворота магглов, оставив Леонардо разбираться с последствиями.
Аппарировав в холл, Мария Инесса спустила все шторы и устало опустилась в кресло. Из глубины особняка не доносилось ни звука, но часы, стоявшие в углу, показывали уже начало шестого, и это означало, что через считанные минуты дом заполнится голосами. Вернутся с работы Хуан Антонио и Рита, заскочит поужинать «по-соседски» донья Мира, спустится в библиотеку почитать перед ужином Гжегож, что-нибудь кому-нибудь обязательно будет выговаривать Соледад, злящаяся от того, что Эрнесто уже третий день в ночную смену. В иные дни Мария Инесса эту суету любила, суета доказывала, что семья не распалась, выстояла, доказывала, что она, Мария Инесса, смогла ее сохранить. В иные дни… но сегодня одна только мысль, что придется выслушивать все это, причиняла ей боль. Сейчас еще наверняка прибежит Леонардо и будет смотреть на нее этаким побитым взглядом.
Внутри все скрутилось от ненависти. На что он способен вообще, кроме своей медицины? Что он сделал для этого дома? Для детей? Какие-никакие его деньги? Но они достались ему в наследство, сам Леонардо не приложил к этому никаких усилий. А доход от клиники был слишком мал. Там вечно что-то разлаживалось, в этой клинике. И вечно требовались отступные, потому что никчемный муженек бегал за каждой юбкой. Сколько могло еще бегать по Мадриду внебрачных детей? И сколько лет она, Мария Инесса, об этом не задумывалась. Для нее всегда в первую очередь был долг перед мужем, перед детьми. И она не задумывалась, выполняет ли и как выполняет этот долг перед ней, как перед женой, этот самый муж. Ей казалось, что величие души в том, чтобы прощать, и она прощала, год за годом, год за годом, но вторая – бог мой, уже вторая! – за последние полгода беременность Анхелики доконала ее.
Все бы, возможно, и на этот раз прошло незамеченным, по крайней мере, так они договаривались когда-то, после Джейн, и Лео в принципе старательно соблюдал этот договор. Мария Инесса так же старательно годами делала вид, что ничего не происходит, в конце концов и сама решилась, насколько могла в своем положении, на отдельную жизнь. Но на этот привычная схема поломалась – Анхелика не только решила сохранить ребенка, но и потребовала признания отцовства, поставив перед фактом, что дала интервью о своей новой счастливой жизни в воскресный «Оракуло Диарио».
«Оракуло диарио» должен был выйти в день рождения Марии Инессы, 13 марта, и в ночь на 11 марта Мария Инесса, Рита, Хуан Антонио и – благослови его бог! – придумавший все это Фернандо Ферейра под оборотным громили и поджигали типографию и стирали память четырнадцати магам, которые имели отношение к тиражу. Проблему с Анхеликой к тому времени уже отдельно решил Хуан Антонио.
Мария Инесса с мужем с тех пор почти не разговаривала, максимум просила передать за столом соль. Нет, сегодня ей это точно не потянуть.
Она встала, пересекла холл и, пройдя анфиладу заброшенных комнат, открыла дверь своего кабинета. По крайней мере, здесь ее никто не достанет, никто. Запечатав дверь своим собственным заклинанием, не известным никому из домашних, Мария Инесса подошла к столу и хотела было уже опуститься на стул, как взгляд ее натолкнулся на письмо Грегори. Она получила его утром и даже не прочитала толком – так, просмотрела через строку.
Губы Марии Инессы скривились. Грегори, разумеется, в своем репертуаре - призывал ее отказаться от мести. Как же он не понимает… Она взяла письмо в руки, скомкала его, а затем сожгла. Как же он не понимает, что есть то, что без отмщения оставлять нельзя. И ведь начнется новая война, а шпион, предающий то одну, то другую сторону – это рискованно. На такого человека полагаться нельзя. И… у нее перехватило дыхание, когда она вспомнила, как впервые увидела Грегори в клинике Хенрика. То, что от него осталось тогда - жалкое, израненное, неподвижное тело. Разве можно забывать про такое?
Фелиппе, глупый мальчишка… наивный, надеется, что если Пожиратель спит с ним, то это что-то изменит. Что его пощадят и помогут ему. Не понимает, что никто просто так не меняет сторону, что это – как с Мартой, если кто-то стал таким, он уже всегда такой. Второго шанса нет, и не будет.
Но ничего, она вытащит его из лап этого ублюдка. В ее семье Пожирателей не будет никогда.
Мария Инесса подошла к висевшему между двумя креслами гобелену с картой Испании и мановением руки свернула его. Под картой обнаружилась красочная колдокартина. Сейчас на ней, стоя на коленях в пыли, каялась Магдалина. Из-за рамки кто-то протягивал к ней руки. Иногда на картине можно было увидеть Эсфирь, иногда Далилу. Однажды перед Марией Инессой предстала оплакивающая сына дева Мария. Мария Инесса понятия не имела, почему мать так любила эту картину, пока Эухения несколько месяцев назад не нашла очередной ее дневник. Лучше бы не находила. Очень многое о своей матери баронесса предпочла бы не знать.