Страница 215 из 286
Встаю все-таки, вытаскиваю палочку и босиком иду к окну. Пол теплее воздуха, накидываю на себя согревающие чары, но потом не выдерживаю – беру лежащий в кресле халат. Он пахнет Ромулу, и я, в шоке от самого себя, надеваю его. Если бы кто-то взял мою вещь, я не знаю, что сделал бы. И ярость была бы самым меньшим чувством в этот момент. Но я почему-то уверен, что мальчишка не будет против. А если и будет – промолчит. Найдет еще один способ оправдать меня. Он всегда меня оправдывает, знаете ли.
Набрасываю на себя чары отталкивания магглов. Ночная улица пустынна, ни одной подозрительной тени. Оставила ли Марта Вильярдо свой план? Надолго ли ее сдержит наша стычка? Днем Ромулу один, и это тревожит. Он говорит, что у него есть аж три порт-ключа, в том числе тот, что пробьет антиаппарационный купол, что Марта решилась поймать его в ловушку только потому, что считала меня магглом, знала – Ромулу кинется спасать меня. Но я по глазам вижу – врет или недоговаривает что-то, в общем, не убеждает.
Отхожу от окна и проверяю защитные чары, благо мне впервые представляется такая возможность. Плетения очень, очень толстые, во много нитей, каждая из которых тоже не так проста, тут и кровная магия, и родовая, и магия любви – все сразу. И это все пронизано сигнальными чарами. Тот, кто плел это, наверняка потом несколько дней лежал пластом. Есть и ловушки, которые вряд ли разгадает даже специалист по чарам из аврората. Вкрапления того, что называют темной магией, тоже присутствуют. Когда я прощупываю очередную ниточку, у меня возникает ощущение, словно от нее даже пахнет кровью. И это очень древняя магия, древнее эльфийской. То, что либо записано только рунами и восстанавливается непонятно как исключительно по описаниям, либо передается из поколения в поколение из уст в уста под страхом смерти за разглашение. Не то чтобы я не умел такое снимать. В любом плетении есть места сильные и слабые. Когда волшебник накладывает чары подобного рода, он не может быть в состоянии сосредоточенности десять часов подряд. А если он прерывался хотя бы глотнуть подбадривающего или чары накладывали несколько человек, то есть места соединения, в которых плетение разъединить легче всего. Совсем древняя магия добавляет сюда необходимость выяснить, что за жертва была принесена, и принести еще одну, чтобы подсоединить дух только что убитого животного к духу того, кто охраняет дом, и заставить его тем или иным способом перестать нести службу. Это можно сделать, отправив на воссоединение животное-пару или животное, которое в природе побивает животное, выбранное в защитники. Или не только животное… Например, если в защитники выбран медведь, в жертву можно принести парочку тигров. А если тигров ловить долго, то… кто-то, кому очень нужно снять подобные чары, вполне принесет в жертву и охотника.
Впрочем, если такие чары будут взламывать Лорд или Альбус, они просто сметут их силой, продавят магией вместе со всеми жертвами и ловушками. А вот Марта сюда вряд ли подступится. Дом принимает только того, кого Ромулу сам вводит к себе. И это значит, что чары сработают, даже если кто-то придет под оборотным. Внешность можно подделать, но магию – никогда.
Кого же отберет договор? В моей жизни осталось трое тех, чья потеря станет ударом. Альбус, Ричард и Ромулу. Кидаю взгляд на сладко спящего мальчишку и без сил опускаюсь в кресло. Удушливый стыд заполняет меня. Если бы была возможность, я пожертвовал бы и Альбусом, и Ричардом, лишь бы Ромулу остался. Правы все, кто говорит, что с леопарда пятна не соскребешь. Пожиратель смерти всегда Пожиратель. Прав был Альбус. Я ничем не лучше себя того, который валялся в ногах у Лорда, умоляя спасти Лили и наплевав на самое главное для нее - ее сына, наплевав на невинного ребенка, который должен был погибнуть из-за моего же хвастовства. И она… должно быть, она всегда понимала, кто я есть, с самого начала, но из-за своей доброты просто не могла поверить, что кто-то вообще может оказаться таким чудовищем. Альбус тогда сказал, что я ему противен. И мне было больно еще спустя много лет, было обидно. А сейчас – смешно. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь сможет выразить всю степень моего отвращения к себе, ту гадливость, которую я чувствую и которую только и возможно чувствовать. Вытягиваю руку с меткой – клейму самое место на мне, все правильно. Еще бы на лоб. Так, по крайней мере, я заранее отпугну того, кого могу погубить.
Северус! – сонный и счастливый голос Ромулу прерывает меня. Он слезает с постели, подходит ко мне и опускается на пол, обнимая мои колени и глядя снизу вверх.
Как он может прикасаться ко мне?! Пытаюсь отстраниться, вжаться в кресло.
Я так счастлив, что ты вправду здесь, - говорит он, и в его глазах слезы. – Мне так часто снилось, что я с тобой, и я просыпался, а тебя не было, и мне, кажется, никогда не было больней, и я не мог поверить в то, что это возможно. А теперь я просыпаюсь, и ты здесь.
«Ты не понимаешь, - мне хочется сказать ему. – Если бы ты был способен смотреть на меня трезвыми глазами, если ты бы хоть на секунду очнулся от этого чертового любовного дурмана! Ты бы бежал от меня без оглядки, ты бы никогда не остался со мной!»
Нет, не сказать. И не только сказать. Мне хочется крикнуть это ему, проорать, тряхнуть его, дать пощечину, назвать «подстилкой». А потом сделать что-то такое еще более страшное, чтобы до него наконец дошло. Поднять палочку и прямо сейчас наложить на него Круцио. И заставлять себя тянуть и тянуть заклинание, пока он будет корчиться. До крови из ушей, до рвоты. Или Сектумсемпрой изрезать его красивое лицо и гладкое, гибкое тело в лохмотья. Потому что я не могу прекратить. Это сильнее меня. Я не могу прекратить сам. Слабак.
Конечно, я ничего не говорю. Он отводит в стороны полы халата и зарывается лицом мне в пах, выцеловывает узоры на внутренней стороне правого бедра, потом переходит к левому, приподнимается и целует в пупок. Потом раздвигает ладонями мои ноги, придвигается ближе и, приподнимая мой вялый член, с силой, дразняще и требовательно облизывает головку. И я вместо того, чтобы кричать, бить и пытать, глажу его по голове, ласково перебираю спутавшиеся со сна волосы. Возбуждения нет вообще, должно быть, на фоне недавних мыслей, и даже немного неприятно, когда он меня там трогает, и хочется, чтобы он прекратил, но страшно сделать и движение, чтобы не спугнуть.
Наконецон отрывается от своего занятия:
Тебе очень идет, знаешь? Пойдем в постель.
Следую за ним не сразу, минут через пять. К этому моменту он уже спит, как и прежде, лицом немного к проходу и в подушку, спиной к стене. Губами трогаю затылок, распутываю мокрые от пота пряди. Прослеживаю глазами изгиб спины, ложбинку между ягодицами, которые вновь прикрыты одеялом, и вот теперь чувствую возбуждение. Да уж, быть подлецом - так до конца. Вчера я накладывал лечебные чары, но я, в конце концов, не целитель и прекрасно понимаю, что у него еще ничего не успело зажить. Сегодня хотел обойтись без проникновения, но когда он потребовал повторения, смалодушничал и все-таки взял его, хотя знал, что будет больно. А сейчас… сейчас снимаю и отбрасываю одеяло и, послюнявив палец, отправляю его к нужной точке. На секунду мелькает мысль о сонных чарах. И в то же время мне почти хочется, чтобы он проснулся, взбунтовался наконец и выбросил меня отсюда. Но этого не происходит.
Он почти просыпается, когда я нахожу простату, почти – потому что просит «еще» так сонно, что сразу понятно, что не отличает сна от яви. Я замираю до того момента, когда его дыхание вновь станет ровным, и продолжаю разминать, добавляя второй палец. Там туго, очень туго, все рефлекторно сжимается в попытке защитить самую уязвимую точку своего обладателя, но мне же плевать на все, я, не церемонясь, не добавляя третьего пальца, встаю на колени, пристраиваюсь, слегка отвожу его ногу и вхожу.
Он просыпается со второго толчка, но чего-то большего, чем хриплые выдохи, я дожидаюсь, наверное, только на десятом. Я знаю, что ему больно, но я бы вошел сразу, если бы мог, если бы меня так не сжимало, если бы не было так узко и больно мне самому. Я бы вошел сразу… Но ему все равно. Я трахаю его так сильно, что, кажется, сейчас не то что разорву его - разнесу всего на ошметки, что, кажется, сейчас разнесет на ошметки меня самого. Он не протестует. Он стонет, кричит «еще», «о Господи», а я ничего не понимаю от ярости, которая затмила все. Я ненавижу его. Я ненавижу его в этот момент так сильно, как кажется, ненавидел никого и никогда. Не понимаю и ненавижу.