Дар памяти

Конечно, Ромулу аппарировал домой по вечерам. В Лондоне все напоминало о том, что до Северуса чуть ли не рукой подать. Кухня напоминала о совместном ужине, спальня – о просмотре кино. Вид из окна – о сексе под деревьями, о самой большой близости в его, Ромулу, жизни, о близости, которая также закончилась самым большим ужасом. Здесь, в Толедо, Рита не трогала его. На самом деле она давно уже оставила попытки взаимодействовать с ним как-то больше, чем дружески. Он понимал, что под ее внешней доброжелательностью таится большая боль, но он не мог теперь заниматься этой болью, как сделал когда-то, – его собственная была слишком велика. И когда почти каждый вечер на неделе Рита, несмотря на то, что явно уставала в аврорате, уходила на охоту с доньей Мирой, Ромулу, осознавая все свое малодушие, говорил: «Да, если ты хочешь этого… если это тебе необходимо». Он бы не удивился, если бы охота оказалась враньем, но он не хотел думать, чем бы Рита могла заниматься вместо этого. Не хотел думать не потому, что Рита могла бы изменять ему, нет, он был уверен, что нет. Но потому, что если это не было охотой, значит, это было еще чем-то более опасным, и на это ее не толкал никто другой, кроме него. И все эти ее попытки освободить пространство были в конечном итоге бессмысленными, потому что, проводив ее, или вернувшись уже в пустую комнату, он торопливо давил в себе муки совести и снова сбегал из дома - аппарировал в Фуэнтэ-Сольяда и там садился, свесив ноги, на парапет над озером, или уходил на единственно огороженный чарами кусочек берега, под сосны, и, устроившись по-турецки на песке, до самой темноты смотрел на подернутую мелкой рябью воду. Смотрел и думал про Северуса. Мучительные попытки оправдать, неверие самому себе, бесконечное прокручивание в голове диалогов… То ему казалось, что он нашел подходящий повод для оправдания, например, что тогда в резне в переулке Северус явно защищался и даже спас Риту, и что именно ему принадлежали те рецепты, по которым делались лекарства для Марии Инессы, а плохой человек не стал бы делать лекарства, и все казалось таким логичным, и все становилось на свои места, то вдруг какой-то, словно бы нечаянно закравшийся в его голову, аргумент разбивал все его доводы в пух и прах, так, что не оставалось даже тоненькой ниточки надежды, и в этот момент озеро казалось единственным, что способно было принести облегчение, казалось самым лучшим выходом. Он не знал, каким чудом удержался на краю. Быть может, мысль о том, что Мария Инесса и Эухения не должны потерять большего, остановила его. Его долг сына и брата продолжать жить и встречать все, что придет, с высоко поднятой головой. Вильярдо трусливы, но он не станет самым трусливым Вильярдо, он выдержит всю свою боль, как выдерживают ее другие. В конце концов в четверг Мартина остановила его на лестнице, сжала руку, и он разрыдался на ее плече, и ему полегчало. Собственно, с четверга как будто начался подъем. Северус оправдывался почему-то гораздо быстрее, гораздо логичнее и чаще. А потом, в понедельник Ромулу вдруг взял и остался в Лондоне, будто почувствовал – сегодня, сейчас.

Теперь, когда Эухения говорила о Рите, воспоминания об этом кошмаре всплыли в его голове, и Ромулу вдруг почувствовал, что его чаша переполнилась. Что когда раздирает так, единственный способ вынести все – сказать правду, и пусть все горит огнем.

Нет, все не так… - возразил он, чувствуя, как внутри нарастает какое-то ощущение правильности пополам со злостью. - Я не был с ней несколько недель. И я бы не смог с ней быть. Да, я с ним, - добавил он с вызовом, вскидывая голову. – Я с ним, и это вряд ли изменится.

Мне плевать, что вы все сразу поймете про то, что я снизу. Плевать. Плевать.

Эухения, успокаивая, накрыла его руку своей.

Все очень сложно, да?

Нет, это совсем не сложно, подумал Ромулу, и вы увидите это, особенно когда вам всем станет известно, кто это такой. Здравствуйте, позвольте вам представить Пожирателя, из-за которого ваша дочь и сестра лишилась магических сил.

Это потому, что он маггл?

Нет, - он усмехнулся, - все еще хуже.

Он что, беглый каторжник?

Нет конечно! Он учитель.

Женат?

Нет, все-таки лучше не спрашивай, - сказал Ромулу. Он чувствовал одновременно и силу от того, что решился рассказать об этом, и что-то похожее на ужас от того, что творил.

Ладно. А что ты скажешь крестному?

Даже не знаю, Хен. Я уже давно не был на исповеди, и, по правде говоря, не представляю, как на нее идти. Поэтому сейчас моя задача – не попадаться крестному на глаза.

Но рано или поздно тебе придется объясняться с ним и с Ритой, - с тревогой заметила Эухения.

Я знаю, - с досадой ответил Ромулу. Он и сам ощущал тревогу, и весь внутренне сжимался, думая о Грегори. Нет, крестный никогда не вредил ему, наоборот, делал для него все, что мог, лишь изредка одним-двумя словами напоминал о долге перед семьей, и совершенно ясно, что это было вызвано заботой. Кроме того, Ромулу никогда не слышал от него гневных отповедей в сторону Эрнесто, хотя, вероятно, тоже принимал его первые исповеди, да и Ромулу тогда ему рассказал. Возможно, это мнение – что крестный ненавидит гомосексуалистов – возникло из-за того, что все они знали про то, что на самом деле случилось с ним в плену, возможно, казалось само собой разумеющимся, что после этого подобные отношения можно только ненавидеть. Или, возможно, когда-то давно Грегори все-таки сказал что-то по их поводу, но в жизни Ромулу было слишком много событий (все время от чего-то бегая, он очень старался, чтобы в ней было много событий), чтобы вспомнить, что именно и когда именно, сейчас. Но, Ромулу чувствовал, даже если забыть о гомосексуальной составляющей, известие о его связи с Пожирателем, пусть бывшим, станет для крестного большим ударом. А Ромулу было бы проще перенести гнев, чем боль.

Тем более если это боль человека, который был для него больше отцом, чем собственно отец. В этом-то и была разница, усмехнулся про себя Ромулу. Леонардо огорчали только болезни детей, ему было все равно, что они чувствуют. Он любил их, но, как правило, прятал голову в песок, если речь шла о чем-то серьезном. Крестный никогда бы так не поступил.

Вынырнув из мыслей, он заметил, что Эухения все еще смотрит на него, словно ожидая чего-то.

Вот поэтому я сначала поговорю с мамой и Ритой, - сказал он.

Мне кажется, это очень хорошая идея, - согласилась Эухения. – Только сначала все-таки с Ритой, это в первую очередь ваше внутрисемейное дело, - не удержалась она от напутствия.

Ромулу только вздохнул про себя. Он покачал головой, сам не понимая, что хочет этим сказать. Эухения кивнула. И он в который раз почувствовал ту связь, которая была между ним и сестрой. Слова были, на самом деле, не важны.

Он попрощался и уже хотел было дизаппарировать, когда та же связь остановила его.

Что-то не так, - сказал он, вернувшись к Хен.

Та подняла голову.

Я не знаю.

Что-то еще случилось? Вы поссорились с Гжегожем?

Эухения покачала головой.

Нет. Все хорошо. Но это-то меня и пугает. Я словно чувствую какую-то тень, что-то неуловимое. Я давно это чувствую. Еще до Марты. Словно кто-то стоит за моим плечом, - она сглотнула, - и выжидает. А в последнее время это сделалось сильнее, острее. Ты этого не замечаешь?

Нет, - ответил Ромулу, думая, что не удивительно и почувствовать, при такой-то дерьмовой жизни. – Ничего такого.

На этот раз попрощавшись окончательно, он дизаппарировал и оказался в дальнем конце пустынного монастырского двора. В очень дальнем - за ближайшим каменным строением как раз заканчивалась граница чар, которые обычно скрывали монастырь от магглов, а сейчас и от магов-прихожан. Ромулу осторожно выглянул из-за угла, рассматривая трехэтажное здание, примыкавшее к церкви. Окна во втором этаже были открыты, а шторы распахнуты, и это означало отсутствие хозяина комнат, любившего тепло и полумрак. Ромулу удовлетворенно выдохнул. В последние месяцы Грегори бывал здесь редко, но все же бывал, а Ромулу меньше всего хотел сейчас наткнуться на крестного.