Дар памяти

Возьми меня, - сдавленно говорит он. – Хочу почувствовать по-настоящему, все… тебя. – И восклицает: - Не могу больше без тебя!

И в этом отчаянии – весь он прежний, но я его знаю уже совсем другого. И Мерлин знает, каким узнаю еще. В одном – целый мир. Раньше я не понимал этого выражения, а теперь – вот же оно. И этот целый мир – мой.

Он переплел пальцы и сдавливает их так, будто сейчас сломает. Я расцепляю их и беру в свои. Потом целую его в левую ладонь и чуть выше – в запястье. Он смотрит напряженно, ожидая ответа.

Я качаю головой. Этого не должно быть. И не может. Я же помню про плату. Как это еще иначе может быть, если только он не пострадает из-за меня?

Ты женат, - напоминаю я. – И ты ведь на самом деле не хочешь изменять жене.

Я уже изменил, - напоминает он с досадой, как будто разговаривает с маленьким. – Ты же сам меня хочешь! Хотел тогда!

Ты не понимаешь, чего просишь. Меня могут убить в любой момент, а ты потом…

Да. Но тогда у меня будут воспоминания. И ты видел Марту. Она ведь не оставит меня в покое. Ты не знаешь, что она сделала с Эухенией. Думаешь, что ей не взбредет в голову повторить это со мной? А так по крайней мере в первый раз я… – Он вдруг вскидывает голову в гордом и отчаянном, и очень аристократическом жесте: - Ты хочешь, чтобы я встал на колени и умолял тебя? Что ж, я буду.

И этого я уже не могу вынести. Он соскальзывает на пол мне под ноги, и я ловлю его, поднимаю, опираясь на подоконник, опрокидываю на себя. Прижимаю к груди, чувствуя, как под футболкой частит его сердце.

Ты пожалеешь потом, - шиплю. Но я уже сдался. Я всегда перед ним сдаюсь. С самого начала это было ясно, только я отрицал до последнего, упрямый осел. Но какому человеку захочется, чтобы им вертел мальчишка намного моложе?

А он целует меня, влезает в рот своим языком, черт бы его дери, отнимает остатки разума. Руки его стаскивают с меня мантию, я и не замечаю, что он творит. И когда только успел разделаться с пуговицами сюртука? Я сам без магии с ними не справляюсь.

Потом, когда воздуха перестает хватать, мы наконец отрываемся друг от друга, но тут же оказываемся в кресле. Он оседлал меня, упираясь пахом мне в живот, и его горячая, влажная спина вздрагивает под моей ладонью. А он начинает ерзать, поднимаясь и опускаясь, и если бы у меня была еще душа, в этот момент я готов ее отдать только за то, чтобы все это длилось. Он распустил волосы, и они лезут мне в рот, в нос, но они смешиваются с моими волосами, и он тоже это замечает, и запускает в них пальцы, начиная смешивать специально, и я ловлю его пальцы, и сплетаю их с моими. Наши волосы зажаты между ними, это больно и мне, и ему, но мы не двигаемся, смотрим друг другу в глаза, а потом, невзирая на боль, начинаем целоваться. Потом обхватываем друг друга руками, и просто так сидим. И я его ужасно хочу, так, что, кажется, в брюках все к драккловой матери сейчас лопнет, член разнесет на мелкие ошметки, но прижимать его к себе, вот так чувствовать тело к телу – гораздо важнее.

Наконец он слезает с меня и тянет за руку, и я послушно иду вслед, переступая через горы вещей. В длинной, узкой спальне все тоже разбросано, на постели валяется скомканное одеяло, Ромулу отбрасывает его и раздевается, кидая вещи прямо на пол – быстро-быстро, будто боится, что я передумаю. Но мне кажется, невозможно передумать, хоть раз прикоснувшись к нему.

Потом он ложится на постель, и, перехватив мой озабоченный взгляд в сторону часов, раздвигает ноги, предлагая всего себя. Я тоже стаскиваю наконец и брюки, и рубашку, и ложусь рядом, веду ладонью по крохотным, но вызывающе торчащим коричневатым соскам – между ними несколько серебристых волосков, а в волосах ни одной светлой пряди, так странно, что он начал седеть с груди. Ромулу ерзает нетерпеливо и тянет мою руку вниз, к недлинному, но совсем не тонкому члену. Но я решаю - губами.

Никто не накладывал очищающих, и я чувствую его естественный запах. Мальчишка, который весь день провел в тесных джинсах и потом не мылся. Это должно бы отталкивать, тем более меня, с моим-то носом, но почему-то все наоборот. Я слизываю с его члена дневную грязь, стараясь не думать о том, что я делаю, беру так глубоко, как только могу. Я должен сделать все, чтобы он никогда не пожалел. Он вцепляется мне в волосы и тоненько стонет, но потом так требовательно говорит: «Северус!», что невозможно не повиноваться. Отпускаю его с сожалением, я бы бесконечно трогал его, целовал и брал в рот все, что можно взять в рот, но он хочет другого. И время, чертово время…

Когда я сгибаю его ноги, а он глазами указывает на крем на комоде, я на секунду чувствую стыд при мысли о его жене, но потом заталкиваю все это куда-то на самый край разума – в конце концов, он взрослый, он сам так решил. Я знаю, что, возможно, буду винить себя потом. Но не сейчас. Слишком велико искушение почувствовать – каково это, когда тебя любят.

Подготовка не получается - он торопит меня и насаживается, и морщится от боли, но все равно упорно подается навстречу. И я никак не могу его осадить. Он просто неуправляем сейчас. И все мои иллюзии, что я могу сделать все так, как надо и как лучше, рассыпаются в прах. Но подспудно я все время чувствую: что бы я ни сделал, это будет для него как надо. И это придает мне смелости.

И когда я вхожу - он узок и совсем не раскрыт, и у меня бы на его месте сейчас летели искры из глаз, и я вижу, чувствую – ему больно, но он не издает ни звука, и когда я пытаюсь остановиться, замедлиться, изо всех сил подается тазом вперед. И я ругаюсь сдавленно, а он прижимает меня к себе и шепчет:

Да, все так, хорошо. Наконец-то хорошо.

И если бы я не любил его уже, я полюбил бы его сейчас, когда он обвивает меня руками, с этой горячностью того, кто хочет все попробовать, и безумной доверчивостью – обвивает меня, чудовище, забывшее, что оно чудовище. Но он обнимает меня, молча и так сильно, и одновременно так заботливо, как будто это у меня первый раз и он во мне, а не я в нем, и как будто это меня стоит защищать и беречь, и я действительно забываю, кто я и что я, и начинаю верить, что все правильно и хорошо, и только чувствую его всем собой, а потом раскачиваю его, сначала потихоньку, а потом так, что уже почти не понимаю, что творю, и как ни стараюсь быть бережным, все равно не могу не забыться.

Когда все заканчивается, и он, содрогаясь всем телом, несколько раз вскрикивает, а я рвано выдыхаю в ответ ему в рот и, обвалившись на него, прихожу в себя, то тут же пытаюсь выйти, но он обхватывает меня крепче и снова шепчет мне в самое ухо:

Северус, как хорошо. Как же хорошо.

И это «Северус» - это так важно сейчас, как будто за всю жизнь не было ничего более важного. А потом, когда я все-таки выхожу, осторожно, медленно – его пальцы там, размазывают мою сперму по покрасневшему анусу. И когда я это вижу, меня словно пронзает током всего, пах, живот, грудь. В этом его движении нет ничего непристойного, или он так чист для меня, я не знаю, но он словно бы снова так соединяет меня с собой, и это соединение длится и длится. И я понимаю, что я с самого начала это знал. Тогда, когда увидел его впервые, уже знал, что он предназначен мне, я всегда это чувствовал, просто боялся поверить, потому ли что он был маггл, или потому что совсем мальчишка, или потому что так опасно со мной, или потому что я так хотел продолжать эту нервную, с вечными недоговорками, с вечным ожиданием, что вот-вот грядет катастрофа, связь с Альбусом, – уже не важно. Важно, что признался наконец, будто признался в собственной ориентации. Да, влюблен в мальчишку, который младше меня на двенадцать лет. И который – в этом я сейчас уверен – никогда не разлюбит. Потому что то, что между нами – сильнее всего.

И эта мысль и потрясает, и одновременно я чувствую странное спокойствие. Так обычно бывает, когда долго ждешь чего-то плохого, на что ты обречен, и оно наконец сбывается. Может, бывает хоть немного обреченности и на хорошее?