Дар памяти

Потом мы, как малолетки, тискаемся и никак не можем отдышаться. Потом я привлекаю его чуть сильнее, и он едва заметно морщится, и мне хочется спросить, не поранил ли я его. А он вдруг наклоняется и целует мой член, проводит по головке языком, посасывает ее. Я чувствую мимолетный ужас – он забыл, что не было очищающих, и тяну его голову к себе – поскорее выцеловать, вычистить то, что он там себе сейчас набрал, но он не позволяет его поцеловать, устраивает лицо у меня на плече. И смеется. Так свободно, так легко.

Потом отталкивает меня и откидывается на кровати назад, раскидывает руки. И я понимаю, что он действительно освободил себя. И меня вместе с собой.

Я говорил тебе, что ты лучшее, что было в моей жизни? – он зевает и закрывает глаза, и это звучит так лениво, будто он сейчас уснет.

Он говорит это так походя, как будто что-то само собой разумеющееся, и это почти немыслимо. Я тоже для него целый мир… да может ли это быть? Как долго это продлится? Нет, только не сейчас. Я заталкиваю сомнения, как можно глубже, пытаясь побыть в блаженном состоянии, но что-то неуловимо меняется. Ромулу встает и начинает рыться в комоде, спиной ко мне. Я сначала пытаюсь что-то увидеть в зеркале, а потом все-таки поднимаюсь. В руках у него опустошенный фиал, выхватываю и принюхиваюсь – обезболивающее.

Ромулу смотрит на меня как побитая собака. Этот чертов щенячий взгляд, как же он мне надоел! Они все сговорились, что ли? Чувствую почти ужас, когда он говорит:

Не беспокойся, сейчас пройдет.

Обнимаю его одной рукой, утыкаюсь лбом в лоб:

Прости, прости.

Он качает головой:

Нет, я сам же… Потом не будет же так больно, иначе бы…

Ты должен был мне сказать, - я злюсь и не могу это скрыть. Сажусь на постель, чувствуя себя размечтавшимся идиотом. Ну не могло, не могло все действительно пройти хорошо!

Он садится рядом и обвивает меня руками.

Ты все не так понял. Я не мог тебе сказать, потому что было так… я даже не знаю, как это назвать, но я бы умер, если бы ты остановился. Я так давно об этом мечтал. Постоянно тебя во сне видел. И я так винил себя все время, а теперь смотрю на тебя и понимаю, что нельзя было, не стоило себя винить. Рядом с тобой я как будто совсем другой человек, всегда был, с самого начала. Как будто я понимаю во много раз больше, чем понимал раньше. Про себя, и про то, насколько я был не собой и притворялся даже перед собой.

И он говорит все это, и что-то еще в том же духе, а я слежу за неумолимо двигающейся стрелкой и понимаю, как много мне всего нужно сделать. И в том числе придумать, как теперь его защитить.

Я не принадлежу сейчас себе, - говорю я и замолкаю. Потому что объяснять ему, что я охраняю Поттера, нельзя, а не объяснить хоть что-нибудь невозможно тоже. Но и врать ему я не могу. Надо сказать как-то обтекаемо, но я не успеваю ничего придумать.

Я знаю, - перебивает мои мысли он. – В прошлую войну ты был шпионом. Темный Лорд вот-вот вернется, значит, ты снова будешь шпионом.

Откуда ты?..

Моя семья всегда противостоит каким-то сильным магам вроде него, так что у нас свои шпионы. Я знаю, что ничего не кончилось и что главное только предстоит. Раньше он просто набирал силу, и его никогда не побеждали, но теперь он вернется с мыслью взять реванш. Можно только догадываться, что это будет. И если… тебе понадобится уйти, ничего не объясняя, ты уходи, главное – возвращайся потом, - глухо заканчивает он.

Он не смотрит на меня, и я могу только обнять его. Несколько минут мы молчим. Тишину улицы за окном вдруг взрывает сирена. Прижимаю Ромулу к себе сильней, чтобы прогнать мурашки. Я так и не очистил его после секса, и он пахнет нами, мной. И это… это так, будто Хогвартс наконец действительно оказался таким, каким я его воображал.

Ромулу опять смеется.

Знаешь, я ведь и из Мадрида удрал совсем не потому, что хотел стать еще более самостоятельным, а потому, что застал Эрнесто с менеджером моего ресторана, Пабло. Я тогда работал официантом в маггловском ресторане. Мы делили с Пабло квартиру на двоих, и у нас даже комната там была всего одна. Собственно, это он взял меня к себе жить, уж не знаю из-за чего постоянно нуждался в деньгах. Он в тот день якобы приболел, а в ресторане свет вырубили из-за жары, мы закрылись на день, и я вернулся домой. Ну и застал их кувыркающимися на моей постели. Представляешь, не на Пабло – на моей. Наверное, Эрни хотел хоть как-то отомстить мне за неприятие. Ну, зрелище то еще – мой менеджер трахает моего брата. В общем, я постоял в дверях, потом призвал свои вещи, сложил их в рюкзак на кухне и удрал. То есть Эрни, конечно, подходил в процессе – он же увидел, как вещи летят, и я ему весь кайф обломал. Пабло-то был магглом. Эрни пришлось на него Обливиэйт накладывать, чары сонные. Я сказал, что мне все равно, но на самом-то деле меня трясло. И я знал, что если я останусь и покажусь в ближайшие дни дома, я еще и матери скажу. Эрнесто тоже завелся, сказал, что назло мне сейчас пойдет и закончит дело. И, наверное, закончил же. – Он снова смеется и переплетает пальцы с моими. Потом серьезнеет: - Я даже не думал, насколько его обидел. Но мне так хотелось быть правильным, достойным, знаешь. Семья с понятиями семейной чести и крестный – настоятель католического монастыря, и вообще у нас, испанцев, чувство чести очень обострено. Мы в этом плане очень черно-белые. Поэтому, когда появился ты, точнее, когда я понял, что к тебе чувствую, я чуть себя со свету не сжил. А потом… ну, когда после Марты, я ведь даже о самоубийстве думал. Это было уже слишком.

Прости, - говорю опять, обнимая. И это так легко говорить, так естественно, как будто слова не имеют значения на самом деле. Как будто я на самом деле ни в чем не виноват, и он это знает, и потому это «прости» - оно самое настоящее, какое я когда-либо говорил.

Я себя за все ел поедом, - продолжает он. – И за то, что к тебе чувствовал, и за то, что ты маггл – что бы мы там ни говорили, что в нашей семье спокойно женятся на магглорожденных, все равно подспудно чувствуешь, что магглы – второй сорт. Ну а потом ты оказался пожирателем… Мама на самом деле дружит с одним, с Игорем Каркаровым.

Я подавляю дрожь, но он успевает почувствовать.

Ты знаешь его?

Да, - говорю это так, что он решает дальше эту тему не развивать.

Макс учится в Дурмштранге…

Я знаю. Собственно, поэтому я к тебе и пришел сегодня.

Я объясняю про Мэри, про то, что ловушка в Лютном может иметь отношение к ее смерти. Отслеживаю малейшую реакцию, но основная эмоция Ромулу чувствуется явно - это печаль.

Макс будто потерял себя после ее смерти… - говорит он наконец. – Ты бы видел, как он искрил всегда, какой был живой! А сейчас – как будто из него кровь выпили и оставили пустую оболочку. Он старается притворяться, когда дома, чтобы не расстраивать Эухению и маму, изображает активность, придумал дуэльный клуб, но я вижу, что происходит на самом деле, я все-таки старше. И я не знаю, как быть… Видишь ли, моя семья тоже кое-что расследовала, и, честно говоря… - Он замолкает и, заметно поколебавшись, продолжает: - я совершил преступление, скрыв кое-что от них. Но я сделал это потому, что не думаю, что смерть Мэри – убийство. Я уверен был тогда и еще больше уверен сейчас, что это самоубийство. Я думаю, просто кто-то воспользовался ее смертью, увидел возможность заманить тебя в ловушку.

Почему ты так думаешь?

Я был у Джорджа. Я знаю, где он живет.

Ромулу выпутывается из моих рук и отходит к полкам в дальнем конце комнаты. Я сразу чувствую холод и сквозняк. Он, вероятно, тоже, потому что поеживается.

Потом он возвращается и в его руках три толстых тетради:

Джордж прячется, потому что боится, что дружки Мэри из Лютного захотят заткнуть ему рот. Он-то их не особо знает, так что в аврорат заявить не может, а вот они его, похоже, знают очень даже хорошо. По крайней мере, сбежал он вовремя, до того, как в их с Мэри квартиру вломились. В общем, он отдал мне ее дневники, и я прочел их от корки до корки. А потом у меня просто духу не хватило отдать их Максу или сказать кому-нибудь еще. Потому что если узнает хоть кто-нибудь из наших, обязательно узнает и Макс. У нас в доме секреты не держатся. Вот, возьми.