Свирель на ветру

Очнулся я в городской больнице. Юлия посетила меня вскоре, узнав о происшедшем от Евгении Клифт, побывавшей в редакции со свертком новых стихотворений.

Щелчок по черепу, полученный мною от планеты Земля, то есть от представительницы Солнечной системы, не позволял мне громко разговаривать с Юлией. Лежа на пугающе чистых простынях лицом вверх, беззвучно улыбался я посетительнице, решив как следует рассмотреть Юлию Непомилуеву, благо представилась возможность сделать это не суетясь. За прошедшие двадцать лет, не считая одного школьного сезона, когда сидел с ней за одной партой, видеть ее приходилось урывками и почти всегда — на изрядном расстоянии. Так что в воображении моем с годами создался как бы свой, личного пользования, независимый от подлинного образ этой женщины, наверняка искаженный «магнетизмом» обожания.

На самом-то деле, то есть при ближайшем рассмотрении, внешность Юлии значительно отличалась от придуманной мною. Лицо живой, осязаемой женщины оказалось гораздо проще и потому — беспомощнее.

Бледная кожа откровенно, внятно обтягивала уставшее молодое лицо, скуластенькое, большеглазое, заостренное к подбородку. Пушистые, свежевымытые волосы, скорей темные, нежели просто русые, обрамляли это лицо, как накинутый на голову платок, длинными прядями-концами на груди Юлии, упрятанной в серый, крупной вязки свитер с глухим воротом. Что еще? Пяток неожиданных, едва отличимых и все же простящих лицо веснушек на кончике мягкого, чуть приподнятого, «бодрого» носа. Было в этом милейшем выступе лица нечто восхитительное, смелое, бодрящее, наверняка выражавшее одну из черт характера Юлии. А в глазах, действительно, все та же, как в детстве, лунность, космичность, нездешность, почти надуманность. Страннинка парящая, недоуменность и в то же время — открытость, одержимость, устремление в жизнь, как в постоянную новизну, в вечный повод для восторгов и разочарований. Словно две голубые тарелочки летящие, задумчивые и одновременно любознательные, шарили они по вашему, да и по любому встречному лицу в поисках ответа на вопрос: «Здравствуй, ну как тебе живется на этой заснеженной (или дождливой, ветреной, раскаленной) Земле? И если не ахти живется — не унывай! Все равно ничего интереснее, чем просто жить, нету».

Я, конечно, фантазирую, перечитывая по памяти лицо Юлии. Фантазировать не запрещается. Лишь бы эти ваши фантазии не портили никому настроения.

Юлия принесла в больницу длинную, шипастую ветку, на вершине которой полураспустились пять бутонов роз. Где она срезала такое чудо? На рынке продают одинарные. А здесь — целый букет… на одной шее. Ветку Юлия воткнула в казенный графин с водой, выдернув из него стеклянную пробку. Пакет с «джонатаном» метнула небрежно в глубь тумбочки, произнеся кратко:

— Мытые.

Минуты две-три прошли в молчании. Трое ходячих из нашей палаты ушли курить на лестницу. Тут я не выдержал:

— Скажи что-нибудь еще.

— Тебе нельзя… слушать. — Юлия придвинула к койке стул. Села возле моей головы. Положила руку на подушку. Один из ее пальцев смилостивился и вежливо прошелся по моей наглой щетине на подбородке.

— Говорить… будто бы… много нельзя, — пошевелил я отяжелевшей челюстью, чем насторожил ее палец.

— Нет-нет… И слушать не надо. Слушать даже вреднее. Никогда не знаешь, что тебе могут преподнести. — Осторожно прикоснулась губами к моему уху. — Если хочешь спросить — спрашивай. Я скажу. Скажу, что люблю. Подробности — позже.

— Это чтобы… не травмировать, да? Не расстраивать?

— Чтобы не расстраиваться.

…Юлия не была красивой, то есть красоткой в нынешнем толковании и оформлении. Она была… моей болезнью, хронической, не поддающейся скорому излечению. Наверное, я попросту бредил ею. Непрерывно. Год за годом. Для меня она постоянно была… прелестной. Для меня… и, может, еще — для Непомилуева. Прелестной и таинственной. Как всякая труднодоступная высота, бездна, восторг, мысль. В меру сказочной и частично реальной.

Трезвой правдой, явью неподслащенной надвигалась на меня предстоящая дорога, неизбежная с Юлией разлука, насылаемая ветрами жизни; я слышал дыхание той разлуки у себя за спиной, мои мысли трепетали на том ветру; у моей молодости подкашивались ноженьки, у моей наивности над омраченным челом пробивались рожки.

По мнению Евгении Клифт, наши с Юлией взаимоотношения отличались оригинальностью. (Будто ее, Евгении Клифт, отношения с людьми, временем, миром не отличались тем же?) В том и прелесть, черт возьми, что все проявляются по-своему. Лично я, проживая на Сахалине, ни в одной предстоящей мне секунде бытия не был уверен, не говоря о минуте. В любую секунду могло произойти… счастье (появись Юлия в дверях!), вспыхнуть блаженство (улыбнись Юлия поотчетливей) или прихлынуть бедствие (запрети она мне видеться с ней).

В палате Юлия пробыла минут пятнадцать. С табуретки поднялась внезапно, словно вспомнила что-то, не позволяющее задерживаться дольше. В дверях все-таки оглянулась. Глазами я спросил ее: «Придешь?» Ответила улыбкой: «Не волнуйся».

Пришла через неделю, когда мне официально разрешили разговаривать вслух. (Про себя-то я разговаривал постоянно, и с Юлией — прежде всего.) Передвигаться мне было позволено плавно, без резких движений. Вот я и передвигался… так, будто на зеркальный лед в театральной обуви выскочил.

Под присмотром Юлии выпустили меня во двор, в прибольничный садик, — лежалую кровь проветрить (под халат — свитер, джинсы в сапоги, сверх всего — куртка-штормовка). На пороге Юлия взяла меня под локоть, хотя тут же передумала, отстранилась, и в припудренных инеем, шуршащих палой листвой аллеях бродили мы порознь, на некотором (бесконечно великом?) расстоянии друг от друга. И тут я не выдержал традиционного между нами напряжения и попросил, так сказать, милости. Сказывалась травма или разница темпераментов?

— Давай поговорим… Нет-нет, иначе! Без тумана. Объяснимся.

— Объяснимся, Венечка. В нашем распоряжении полчаса. Начну я, хорошо? Тогда слушай и не перебивай. Знаешь, Венечка, почему я тебя не забываю, не могу забыть, почему люблю, уважаю? Ты ни разу… не протянул мне руки… Тс-с, молчи! Из корысти — понятное дело. Чтобы убедиться в моем «наличии»… на ощупь. Ты верил на слово, что я — не миф. Молчи, Венечка, не противься, не разрушай надежды. Руку помощи протягивал. Удостоверяю. И не только на болоте, когда я тонула… будто бы. Кстати, тогда, на болоте, руку ты протягивал слишком медленно, нерасторопно.

— В себя приходил.

— Молчи, Венечка. Замечательные, то есть ненормальные, люди, типа Непомилуева, в таких случаях не раздумывают! В себя не заглядывают, а наоборот — из себя рвутся! Навстречу ближнему, страждущему. Здесь, на Сахалине, Венечка, ты был единственным, с кем делилась я мыслями, порожденными одиночеством. Жить, Венечка, это не только плыть, но и… тонуть. То есть — думать, осознавать себя в вечном пространстве. О чем не раз мы с тобой толковали. И ты всегда был честным слушателем. Не притворялся, что тебе скучно, тошно, не ускользал от моего хронического нытья, старался вникнуть в мою боль, забывая о своей. Иметь на краю света, в буранном, подснежном городишке, собеседника-друга — это божественный подарок. Вот я и добралась до моего к тебе «странного» отношения, до его истолкования… Знаешь, чего я боялась… все эти годы? И до скончания дней буду бояться? Потерять в тебе — себя. Не просто собеседника, друга, но — веру в себя. Эгоистка? Предположим. Но ведь смотри, как бы все пошло сложилось, доверься я… естественному течению дел. Поступи я традиционно. О тебе, о твоем «новаторстве» — не говорю. Его не было, сознайся. Ты ведь ждал, когда я устану? Покайся, ждал?!

— Ждал. И теперь жду.

— Врешь. Теперь ты уже другой. Обработала! Довела до кондиции. Теперь ты уже приуныл, призавял. Тебя уже — половина. А моя зловещая цель: вытравить из тебя все мужское! Естественно, в отношениях со мной. Сохранить в тебе светлую, умную голову… для буранных бесед. Свободную не от «фрейдистских предрассудков», куда от них денешься, но — от пошлых упований. Из тебя, Венечка, великий подвижник может получиться. Если и дальше будешь вести себя не «как все». Понимаю, что выслушивать все это — странно. Для посторонних, не посвященных… в нашу игру. Для нас же это — норма? Не так ли, Венечка?