Страница 6 из 63
Проповедь Сидни удалась. Он усвоил, что к неверующему следует обращаться уверенно, чтобы у того зародились сомнения и он уходил бы домой, испытывая потребность в вере.
Поминки состоялись на Черри-Хинтон-роуд. Сестра Лайала угощала гостей сандвичами с сыром, чаем, кексами, виски и хересом. А Сидни воспользовался моментом, чтобы поговорить с женщиной, которую прежде не знал.
Алиса Лайал, теперь Баннерман, отличалась на удивление высоким ростом и изяществом. Вьющиеся золотисто-каштановые, как на портретах Тициана, волосы были зачесаны назад. Она могла бы приковать к себе всеобщее внимание, но старалась оставаться незаметной, то ли смущаясь, то ли устав от того, какое впечатление обычно производит на мужчин. У сестры своего бывшего мужа Алиса собиралась оставаться ровно столько, сколько требовали приличия, и Сидни понимал: если он хочет получить от нее информацию, то должен очень тщательно подбирать слова.
— Когда сюда переехали, я думала, мы будем жить здесь вечно, — начала Алиса. — Представляла, как дети будут ходить в Лиз-скул или Перс-скул, а я стану супругой преподавателя университета, одной из соломенных вдов, которые разъезжают по городу на велосипедах и воображают, будто принадлежат миру мужчин. И вот оказалось, что я стала просто чем-то вроде вдовы.
— У вас не было детей?
— От Вала нет, хотя вряд ли стоит удивляться. Потом я родила двух сыновей.
— Ваш муж не возражал против вашей поездки?
— Я не особенно сюда рвалась. Но раз была замужем за человеком, следовало постараться примириться с тем, что случилось. И в конце концов простить.
— А что, было много такого, за что мистера Лайала надо прощать?
— Каноник Чемберс, сейчас не время обсуждать мой неудавшийся первый брак.
— Прошу меня простить за бестактность.
Он сделал ударение на слове «простить», но Алиса Баннерман пропустила это мимо ушей.
— Не так-то просто состоять в браке с лгуном. Я рада, что в своем выступлении вы не упомянули об этом качестве покойного.
— Это было бы неуместно. Полагаю, вы намекаете…
— Ни для кого не секрет, что он предпочитал мальчиков.
— Все только подозревали. Это не одно и то же.
— В университете говорили об этом открыто!
— Мне неловко, что я вас расстроил.
— Напротив, я вам даже благодарна. Жалею, что повела себя с вами грубо. Выдался трудный день, и я ненавижу Кембридж. Спасибо, что отслужили мессу.
Сидни удивляло, что многие женщины чувствуют так же, как она.
— А ваш бывший муж?
— Ненавидел Кембридж? Не сомневаюсь, он его обожал.
— Здесь многим не нравится: трудно вести частную жизнь, где параллельно сосуществуют два мира — мир горожан и мир университета.
— Вот именно, каноник Чемберс, тут царит иерархия этикета и главенствует свод социальных установок.
— Понимаю, — примирительно произнес Сидни. — И никто точно не знает, каковы эти правила.
— Если задуматься, начинаешь понимать, что внутри миров существуют иные миры. Признаюсь, я никогда не пыталась понять мужа на субатомном уровне.
— Вы занимаетесь наукой?
— Начинала как аспирантка Вала.
— Правда?
— С моей внешностью, каноник Чемберс, мне часто отказывают в уме. Даже в этом уважаемом университете о человеке склонны судить по его наружности.
— Как священник, я стараюсь этого не делать.
— Даже как священнику вам еще учиться и учиться.
Сидни поразила ее прямота. Внезапно он почувствовал себя нехорошо и испугался, что его сейчас стошнит. Может, дело в сандвиче с сыром?
— Прошу прощения…
Алиса Баннерман словно разгадала его состояние.
— Ванная на втором этаже справа от лестницы.
Стены были оклеены картами картографического управления и черно-белыми фотографиями гор. В ванной Сидни, стараясь подавить тошноту, умылся. Висевшее на кольце маленькое полотенце для рук оказалось мокрым, и он в поисках другого огляделся и заметил небольшой шкафчик. Не хранил ли в нем Лайал «Алказельтцер» или рыбий жир для успокоения желудка? Открыв дверцу, он увидел, что шкафчик набит медицинскими препаратами: хлорметин, третамин, бусульфан. Надо будет позвонить отцу, проверить, что бы это значило, но Сидни почти не сомневался, что данные препараты связаны с лечением рака.
Он открыл окно, чтобы впустить в ванную воздух, и выпил стакан воды. Сделал несколько глубоких вдохов и решил, как только позволят приличия, уйти домой.
— Так рано? — удивилась Алиса Баннерман.
Ему все-таки пришлось задержаться. Почти стемнело, и свет исходил лишь от снега и уличных фонарей. Приближаясь к дому викария, Сидни представлял, как заварит себе чай, сядет в полутьме у огня и тихо помолится. А затем побеседует с Леонардом.
Как ведет себя человек, зная, что надвигается неминуемая смерть? Сидни замечал изменения в поведении людей во время войны. Понимая, что каждую минуту могут умереть, они становились храбрее и бесшабашнее. Но так ли будет в мирное время, когда опасность не столь велика? Имеет ли значение, каковы ставки, или ситуация не играет роли? Как относится приговоренный к оценке морального аспекта своих действий? Боится ли убийца смертного приговора?
— По-моему, далеко не всегда. — Леонард задумался над вопросами Сидни, уплетая при этом сдобную булочку. — Потребность убить должна превалировать над всем, подавляя альтернативы. Подобным вопросом задается Достоевский в «Преступлении и наказании». Для главного героя романа Раскольникова убийство — эксперимент в области морали. Попытка добраться до сути проблемы.
— Не сомневаюсь.
У Сидни иногда возникало подозрение, что Леонард участвует в каком-то тайном соревновании, в котором выигрывает тот, кто сумеет приплести Достоевского к любому разговору.
— По-моему, он действует безрассудно.
— Им правит решимость наполнить жизнь смыслом, исправить зло, принести себя в жертву. Это его последнее средство великодушия или мести. Но я не вижу Валентайна Лайала в роли Раскольникова.
— Если учесть, что он не убийца, а жертва.
— Но если он хотел умереть или знал, что умирает, как это могло изменить его поведение на крыше часовни? — произнес Леонард и добавил: — Он мог больше рисковать.
— И тем самым увеличить риск несчастного случая. Или замаскировать самоубийство.
— Да, так, но куда подевался Бартлетт?
— Запаниковал и скрылся?
— Не исключено. Но чтобы совершить это с таким умением и проворством, требуется что-то еще.
— Зачем нужно убивать человека, который и так должен умереть?
— Например, из-за боязни его безрассудства. Убийца уверен, что человек, знающий, что скоро умрет, способен на все.
Инспектор Китинг сразу объявил Сидни, что не в настроении валять дурака. Как обычно по четвергам, они собрались поиграть в триктрак в баре ВВС «Орел», где на потолке расписывались копотью от зажигалок и свечей вернувшиеся с войны пилоты. Китинг жаловался: замерзли ноги, у него тонкие перчатки и, чтобы проехать по городу, ушла целая вечность. Большинство коллег бюллетенят, а дома трое детей заражают друг друга простудой, так что не бывает момента, чтобы все трое были одновременно здоровы. Жена выбилась из сил, да и с ним самим не лучше.
Когда иссяк поток жалоб на горький жребий, Китинг опрокинул первую за вечер пинту пива и перешел к критике ограниченности образования в Кембридже и того вопиющего факта, что университетская братия считает, будто они сами себе закон.
— Способности к науке — это еще не все, Сидни, — заявил он. — Особенно если дело касается преступления. Надо понимать, что движет людьми, их характеры. В книгах не найти ответы на все вопросы. Вот почему мы с вами сошлись.
— Согласен, — кивнул священник. — Хотя интеллект необходим так же, как интуиция.
— Интеллект бывает разного свойства: общественный и личный.
— Сформулированный и сокровенный.
Инспектор Китинг горел таким нетерпением, что не захотел выслушивать рассуждения Сидни и продолжал гнуть собственную линию: