Страница 3 из 3
Последний день Лужина, описанный в романе, ознаменован встречей с его "шахматным опекуном" Валентиновым, по совместительству, как выясняется, киносценаристом. После визита к Валентинову, как и после проигранной партии с Турати, Лужин пробует встать с кресла - это у него не получается, как не получалось раньше, - "Он был слаб и тучен, и вязкое кресло его не отпустило". Возможно, это затруднение, это чувство внезапно появившейся преграды / "...а ведь был какой-то простой способ" / длилось не больше одной секунды. Мы следим за взглядом героя - "Лужин застонал, растерянно озираясь... спереди был круглый стол, на нем альбомы... фотографии испуганных женщин". Среди этих фотографий герой видит изображение "бледного человека в американских очках, повисшего на руках с карниза высотного дома". В финале романа Лужин возвращается в свой дом, причем ему приходится подниматься по лестнице - здесь же выясняется, что Лужин "жил очень высоко", точнее - на последнем, пятом этаже / см. также роман "Соглядатай" /.
Лужин отпирает дверь / "хрустнул ключ в замке" /. Затем в звуковой картине романа следуют восклицания супруги - "Я хочу, чтобы вы сказали... Отчего у вас руки в таком виде? Лужин!.. Она схватила его за плечо, но он не остановился, подошел к окну, отстранил штору, увидел в синей вечерней бездне бегущие огни..."
Заметим еще одну, однако не последнюю, странность в описании - пока Лужин шагал к дому, пока поднимался по лестнице и открывал дверь, наступил вечер / а меж тем в трамвае он ехал очевидно днем, - это сложение обстоятельств напоминает рассказ "Катастрофа" /.
Лужин замечает, что в столовой накрыто на восемь человек / еще одна аналогия с названным рассказом /, - при этом его не покидает мысль о некой "чудовищной комбинации", коварно направленной против него - так же, как она не оставляла его в безсонную ночь накануне / в рассказе "Случайность" его однофамилец также "думать и вспоминать успевал только ночью" /. Во-первых, он, как герой романа "Соглядатай", решает освободиться от массы ненужных вещей, комфортно расположившихся у него в карманах, - он извлекает оттуда самопишущую ручку, затем два небольших носовых платка, портсигар, бумажник, золотые часы / "подарок тестя" / и в довершение всего - "крупную" персиковую косточку. Все эти предметы он складывает на граммофонный ящик, а затем, сообщив супруге, что ему "нужно выпасть из игры", направляется к двери ванной комнаты, у порога которой происходит небольшое состязание в силе и ловкости - "...сама не зная почему, его жена схватилась за ручку двери, которую он закрывал за собой... Лужин нажал, она схватилась крепче... пыталась просунуть колено в еще довольно широкую щель, но Лужин навалился всем телом, и дверь закрылась... задвижка ...ключ" / 96, 174 /.
То, что Лужину необходимо "наваливаться всем телом", если принять во внимание исследования Сергея Давыдова, не случайно. В финале романа писатель все чаще акцентирует внимание на характеристиках тела героя - "...он с трудом переводил дыхание... застегнул на животе пиджак ...с трудом сдерживал тяжкое свое дыхание... комод трещал под его тяжестью". После того, как разбилось нижнее окно ванной, он замечает, что "...руки у него в крови, и перед рубашки в красных пятнах" / действительно приближение к "красной черте" экзистенциалистов /.
Лужин с силой раскрывает, распахивает "на себя" раму верхнего окна. Автор вполне мог бы здесь написать, что в комнату "ворвался ветер" или, скажем, "повеяло холодом" - однако ничего из этого не произошло - "...черное небо ...оттуда, из тьмы... голос жены... Лужин, Лужин". Здесь необходимо сказать, что Владимир Набоков не раз подробно описывает квартиру Лужиных: кабинет, в котором располагаются два роскошных бархатных кресла, диван, торшер, письменный стол и телефон, две смежные комнаты, окна которых "выходят во двор", гостиную с замечательной пальмой и столовую, едва ли не половину которой занимает старинный буфет, ванную. Но ни разу нигде на протяжении всего романа не описана комната, находящаяся слева от ванной, между ванной и кабинетом, спальня - а именно из нее, по предположению героя, в эту минуту как будто доносятся слова его супруги - "Лужин, Лужин".
Из-за спины, из-за запертой двери доносится стук - там, позади, появляются не только званые гости Лужиных, но и конгрегация призраков, - например, Валентинов, Турати, старик, торговавший цветами - всего около двадцати человек уже толпится в узком коридоре берлинского дома. Акцентировано внимание и еще на одной существенной детали - "квадратная" рама окна в ванной комнате расположена неестественно высоко, едва ли не под самым потолком / как окошко в комнате Цинцинната /. Для того, чтобы протиснуться в эту "пройму" герою приходится водрузить на комод стул, причем "...невероятно трудно было балансировать... и все же Лужин долез. Теперь можно было о б л о к о т и т ь с я ". В этот момент Лужин будто бы достигает заветного рубежа - стихают голоса и стук внизу - "...но зато яснее стал пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни". Но "тело никак не хотело протиснуться", это знакомо нам по рассказу "Подлец". Тело героя здесь, впрочем, вовсе не экзистенциально косная материя, объяснение другое / "...душа моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам... ох, холодно, холодно вылезать из теплого тела", "Приглашение на казнь" /. В "Защите Лужина" герой буквально пытается вылезть из окна дома, - может быть, в петербургскую ночь, в огни петербургских фонарей. "Рубашка на плече порвалась - все лицо было мокрое... он боком пролез в пройму окна". Снижается плотность номинативно-конкретной лексики - неясно, в частности, уже, что происходит за окном, снег или дождь, или лицо Лужина стало мокрым от слез, герой цепляется рукой за что-то вверху, а внизу мир одновременно распадается "на темные и белые квадраты".
Романы Набокова удобно читать дважды / об этом писал Сергей Федякин /, при втором чтении перед нами "разрывается" круг обманов и стереотипов, которыми окружен герой и читатель. Чтение Набокова - это объемное чтение, стереофоническое чтение. В финале романа читатель возвращается к его замыслу, жизнь героя хотя неизменна, но - ее можно прочитать еще раз; "драгоценность" его теперь предстает ясной и очевидно й, становится несомненным феноменом нравственного подвига / как писал Л.Толстой, "жить так, на краю гибели... одному, без единого человека, который понял бы и пожалел", - а о том, что набоковские герои были окружены именно непониманием, писали многие исследователи / см. Борис Аверин, 2003, 241 - 275 /.