Страница 19 из 22
Вся императорская семья вместе с детьми была отправлена в ссылку сперва в Тобольск, затем в Екатеринбург. Условия их содержания под стражей становились все суровее. Наконец 16 июля 1918 года Николая и Александру, а также Алексея и четырех его сестер – Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию – отвели в подвал Ипатьевского дома и перестреляли.
• 7 •
Жюлю Бринеру было 68 лет, когда рухнула Российская империя, а с нею – и его личная, промышленная. Старшие сыновья уже вернулись домой после учебы, сами став мужьями и отцами, и все жили в отдельных квартирах Дома Бринера рядом с конторой его пароходства, где на верхнем этаже обитал он сам с женой Натальей. Когда Борис закончил Горный институт, оказалось, что руководить ему нечем: новые власти в 1917 году попытались национализировать Тетюхинские рудники, и постановлением «Особой комиссии» Бринеров отстранили от дел[65]. Когда же пало и Временное правительство, рудники оказались без законного владельца. Однако экспортно-импортные операции остались в их руках: Жюлю хватило дальновидности зарегистрировать свое пароходство в британской колонии Гонконге. Он верно рассудил, что новая власть в стране не захочет ссориться с Великобританией.
В свои 52 года Наталья теперь чаще впадала в приступы депрессии, начавшиеся несколькими десятилетиями раньше после смерти ее первой дочери. В 1916 году, когда скончалась ее старшая сестра Антонина, она страшно горевала – с сестрой они были очень близки с детства. Она убедила Жюля выстроить в Сидеми семейную усыпальницу, где первой предстояло упокоиться ее сестре. Жюль уступил и возвел бесстрастную и бездушную 12-футовую греческую арку с четырьмя массивными столбами и без единого намека на вероисповедание усопших. Должно быть, этой постройкой отец семейства отдал дань своим лютеранским корням, потому что все прочие семейные отправления – венчания, крещения и отпевания – проходили в Успенском соборе. Однако невзирая на эту уступку Наталья по-прежнему поддавалась приступам необузданного гнева.
Меж тем буря зрела и за стенами их дома на Алеутской с бодрым модерновым фасадом. После отречения Николая II началась пятилетка, когда почти ежемесячно к власти во Владивостоке приходила какая-нибудь новая партия, которую немного погодя свергали ее преемники: меньшевики, большевики, умеренные, даже монархисты – все боролись за управление Приморьем. С каждым новым переворотом в город прибывали сторонники новой власти и войска, шли строем от железнодорожного вокзала – или бежали, или прорывались с боями – в центр города. И вновь Транссиб был ключом ко всей русской истории: «стальная лента, – как писал историк, – связавшая Дальний Восток с центром, служила и громоотводом революции»[66]. Железная дорога до Владивостока стала основной артерией гражданской войны.
Сопротивление большевикам делили между собой несовместимые фракции – от умеренных социалистов до крайних монархистов: никто из них не мог договориться ни о политике, ни о стратегии. Лютовали при этом и красные, и белые, хотя многие зверства красных впоследствии заретушировали. И «в отличие от красных, – писал Стивен, – убивавших методично во имя своих высоких целей (классовой борьбы, революции, прогресса всего человечества), белые убивали в дикой ярости на всех и вся, что, по их мнению, уничтожило их дореволюционный мир»[67].
Последующие четыре года сибирской интервенции международных военных сил тоже не были мирными. Интервенция эта была прямым порождением Первой мировой войны. Провозглашалось, что нации-интервенты – Япония, США, Британия и Франция – намерены ограничить распространение советской власти (под абсолютным контролем Ленина) лишь западной частью России, тем самым обеспечив независимость Сибири и русскому Дальнему Востоку. Хотя происходило это за десятки лет до рекомендованного американским дипломатом Джорджем Кеннаном метода «сдерживания» коммунизма, сдерживание это фактически началось с интервенции.
Но под этими лозунгами у каждой страны-союзника имелись и собственные мотивы, причем немалую роль играло и обычное возмездие. Новое советское правительство внезапно подписало сепаратный мирный договор с Германией и Австрией (так называемый Брест-Литовский мир), и все союзники России – Франция, Англия, Соединенные Штаты и прочие – оказались в трудном положении стратегически, а Первая мировая меж тем продолжала полыхать.
Когда рухнула Российская империя, на огромном континенте образовался властный вакуум. Любая политическая должность на любом уровне стала целью для полудюжины различных политических партий, которые часто привлекали к себе сторонников угрозами и насилием. В то же время условием мирного договора с Германией для советского правительства стал отпуск 2,3 миллионов иностранных военнопленных. Страну затопил поток озлобленных, отчаянных и голодных людей, из которых на свою сторону могли вербовать и интервенты, и партизаны. Многие бывшие военнопленные были настроены яро про- или антибольшевистски; другие просто никак не могли вернуться домой. Именно так случилось с 45-тысячным чехословацким корпусом, направлявшимся во Владивосток, когда большевики, контролировавшие города вдоль Транссиба, начали останавливать их эшелоны. Чехословаки оказались заперты в глубине России и приняли решение пробиваться с боями на восток, чтобы там влиться в ряды интервентов.
К востоку же постепенно перемещался и вселявший ужас своей жестокостью казацкий атаман Григорий Семенов, поднявший мятеж в Забайкалье. Современник так описывал его:
Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, ко времени принятия мною полка, состоял полковым адъютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой смёткой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он кончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора, и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны[68].
Уайт подробно очерчивает «карьеру пыток, убийств и грабежей» казацкого атамана, покуда тот «разъезжал повсюду на своих знаменитых бронепоездах»[69]:
Один из них… нес 57 солдат и офицеров… десять пулеметов, два трехдюймовых орудия и две 37-мм пушки… В вагонах его часто увозили крупные партии несчастных. Однажды, как сообщалось, у станции Адриановка таким образом было вывезено и казнено 1600 человек… В более практичные моменты он грабил банки, обчистил таможню в Маньчжурии, отбирал все, что ему нравилось, деньгами или вещами, у путешественников… Тем не менее его деятельность полностью поддерживали японцы.
Легко видеть, насколько серьезно белое движение дискредитировало себя на Дальнем Востоке, где атаман Семенов был одним из главных борцов с большевистской революцией.
В Великой войне атаман служил в царских казацких войсках. Японцы финансировали независимую армию Семенова[70], используя его не только для замедления продвижения Красной армии, но и для раздора между Белой армией, Чехословацким легионом, кадетами, эсерами, партизанами и прочими. Интерес Японии явно лежал в том, чтобы ни одна из этих фракций не достигла превосходства в регионе как можно дольше, меж тем сами они постепенно закреплялись здесь: микадо очень не хотелось для Японии коммунистического соседа.
65
См. Видер.
66
Стивен, стр. 109.
67
Там же, стр. 137.
68
П. Н. Врангель. Записки, кн. 1, гл. 1. Белое движение. Электронная библиотека Дискавери (DVD). ИДДК ГРУПП, Москва, 2003.
69
Джон Алберт Уайт. Сибирская интервенция. Принстон: Изд-во Принстонского ун-та, 1950, стр. 197.
70
Кэнфилд Ф. Смит. Владивосток под властью красных и белых: Революция и контрреволюция на Дальнем Востоке России, 1920–1922 гг. Сиэттл: Изд-во Ун-та Вашингтона, 1975, стр. 28–29.