Генерал Коммуны

— Не так-то все просто, — сказал Варлен. — Сперва надо добиться единогласия в Совете Коммуны.

Урбэн горестно махнул рукой.

— Нашли время спорить. Послушали бы, что у нас в клубе народ говорит. Наступайте! Чего вы оглядываетесь? Шагайте вперед. — Подойдя к Домбровскому, он тронул кобуру его пистолета. — Оружие есть, пусть оно стреляет! Поверь мне, Варлен, я дрался в сорок восьмом году. Смелее вперед, не защищаться, а бить самим. Бить в морду!

Урбэн устало добрался до стула и повалился на него, выставив изувеченную ногу. Варлен вполголоса расспрашивал его, как относятся в клубе к созданию Комитета общественного спасения; не правда ли, этот Комитет смахивает на диктатуру? Хриплым шепотом, смиряя свой буйный голос, Урбэн отвечал Варлену, и оба они время от времени поглядывали на Домбровского.

Поставив ногу на подоконник, он что-то чертил в раскрытом планшете. Карандаш в его руке то задумчиво останавливался, то начинал размашисто ходить по бумаге.

Кусая губу, Домбровский смотрел на улицу. Собирался дождь. Быстро темнело. Промчался ветер и погнал по мостовой бумажки. Кувыркаясь, они мчались наперегонки с прохожими, спешившими в подъезды. На какое-то мгновение все стихло, и вот грянул дождь. Он разом звонко ударил тысячами капель по крышам, в зеленые ладони каштана, по пустым тротуарам, в полотняные тенты витрин. Короткий майский дождь, лихой и дружный, как атака. Он кончился так же разом, оставив победную дробь капель в гулких желобах.

— Вот так бы по левому флангу! — медленно вслух произнес Домбровский.

Ночью, работая у себя в штабе над картой, Домбровский вдруг вспомнил другую карту, совсем не похожую на карту Парижа. Восемь лет и многие сотни верст отделяли его от той карты. Он вычертил ее гвоздем на ослизлой стене своей камеры в Варшавской цитадели. На воле Центральный национальный комитет ждал от него плана восстания. Бесшумно открывалось окошечко, появлялся выпученный, в красных прожилках глаз надзирателя. Ярослав прятал гвоздь в рукав и начинал кружить по камере: семь шагов — поворот — пять шагов. Напрягая память, он кусок за куском восстанавливал топографию Варшавы.

В Петербурге, в Академии Генерального штаба его не обучали искусству восстания. Но у него были другие учителя: Чернышевский, Герцен, Огарев…

Тогда Центральный комитет назначил его комендантом Варшавы, и он должен был взять ее; теперь Коммуна назначила его комендантом Парижа, и он должен отстоять его. Любой из офицеров, воспитанных на академических традициях, тот же Россель, не увидел бы общего между этими планами, но для Домбровского без Варшавы не было Парижа.

Защищать Исси — требовала классическая военная наука. Наступать — требовали Маркс, Варлен, требовал революционный опыт Домбровского. Наступать — требовал Урбэн, и в смятых, неуклюжих фразах кожевника гремел многотысячным голос народа. После встречи с Урбэном Домбровский отпросил все сомнения. Отныне он выполнял волю коммунаров Парижа.

Лишь наступление могло спасти Коммуну. Но чтобы осуществить эту единственную возможность, следовало отыскать такую же единственную тактику боя. Слишком неравны были силы противников…

Версальцы сильны своей численностью? Хорошо, он противопоставит их численному преимуществу героизм солдат Коммуны. В его распоряжении особая, небывалая армия. Таких воинов не имел ни один полководец мира. Бой будет строиться так, чтобы сталкивать версальца один на один с коммунаром. Насильно согнанные Версалем овернские, бретонские крестьяне при первом удобном случае бегут или сдаются в плен. Поле боевого действия, ограниченное до минимума, может ослабить преимущество версальцев. Бить противника тем, чего у него нет: моральным превосходством людей, знающих, за что они воюют…

В голубой комнате, где заседал Военный Совет, было тихо. Давно перестали шушукаться начальники штабов. Никто больше не листал блокнотов, не задавал вопросов. Бержере, облокотись на стол, закрыл лицо рукой, хрустнул карандаш в нервных пальцах Ля-Сесилия.

Все они отлично знали положение на фронтах, но Домбровский первый осмелился нарисовать законченную, исполненную горькой правды картину, порожденную ошибками и слабостями каждого из них.

Ладонь Домбровского легла на карту, закрыв цветной многоугольник форта Исси. Дымящиеся развалины форта жгли его кожу.

Отсюда начнется контрнаступление…

Он говорит чуть медленнее обычного, стараясь избегать специальных терминов: кроме него и Росселя, здесь нет профессионалов военных, — Эд до Коммуны был журналистом, Бержере — типографским рабочим, Ля-Сесилия — учитель математики, Монтель — механик.

— Сегодня за ночь мобилизовать все маневренные силы Национальной гвардии, собрать все резервы, призвать под ружье рабочие кварталы. К завтрашнему вечеру вывести части на исходные позиции, а в полночь энергичными вылазками очистить подступы к городу с юга. — Он провел ладонью по карте, как бы отгоняя нарисованные жирно синими кругами версальские полки в сторону Медонского леса. Там, в лесу, они потеряют строй, управление, превратятся в толпу. Под утро на Западном фронте коммунары должны будут приковать внимание противника ложными атаками.

— Я сделаю это на своем участке без подкреплений, — предупредил Домбровский. — А часом позже с участка Ля-Сесилия главными силами, собранными в кулак, надо разбить окончательно правый фланг противника и двинуться не по главной дороге, а обойти сильные батареи Медона с юга… — Круто повернув руку, он повел ее вниз по карте вдоль красного пунктира. — И стремительным ударом с тыла захватить Версаль!

Вывод ошеломил командиров. Кто-то привстал, кто-то изумленно переспросил соседа: «Версаль?» Переглядывались, растерянно и недоверчиво улыбаясь. Даже здесь, где отвага считалась не доблестью, а долгом, замысел Домбровского пугал своей дерзостью.

Переход от отчаянья к уверенности оказался слишком резок. Всего несколько минут назад они готовы были умереть на баррикадах Парижа. Если бы Домбровский предложил обсудить план баррикадных боев внутри города, никто бы не удивился. Смерть не страшила их, но Домбровский говорил не о смерти и не о мужественной защите, он звал к победе. Взять Версаль! Что это — риск, авантюра или просто безумие?

Домбровский вдруг почувствовал, что остался один. Неужто они не поняли? Как объяснить им? Наверное, он что-то упустил. Нет, не может быть, ведь этот план — лучшее, что он создал за свою жизнь. Он обязан убедить их. Сейчас решается судьба Коммуны.

Сознавая решающую ответственность этих минут, он вложил всю силу своей тревоги, призыв, и угрозу, и уверенность в заключительную фразу:

— Продолжать оборонительную тактику — значит потерять последнюю надежду!

Нестройный, растущий шум заметался в огромной комнате. В словах многих офицеров чувствовалась склонность к той осторожной выжидательной тактике, которой придерживался Совет Коммуны. Там искренне верили, что новый строй может победить без вооруженной борьбы. Только своим политическим примером. Революция должна вспыхнуть в Марселе, в Лионе — знамя Коммуны поднимется над всей Францией. Сейчас же важно продержаться. Прислушиваясь к опасливым репликам, Домбровский убеждался, что большинство относится к его плану с предубеждением, тем более раздражающим, что оно не проявлялось ни в чем определенном. Он жаждал возражений, он готовился защищаться, но никто не вникал в ход операции. Снаряд, летящий мимо цели, единственный, последний снаряд…

При виде его окаменелого лица Валерий Врублевский засопел, заворочался. Кресло скрипело под его грузным телом. Он ждал… Не ему следовало выступать первым. Наконец, не выдержав, он поднялся и, поглаживая большую черную бороду, начал издалека, не раскрываясь, по-мужицки хитря.

— План уж больно неожиданный. Трудно, конечно, после стольких шишек начинать заново. Да еще на Версаль замахнуться. Впору бы отбиться, а тут наоборот. И вроде не придерешься. Все рассчитано. Может, только лучше наступать севернее?

Молчание.

— А если мы откажемся? Осторожность хороша, когда действуешь. Неужели здесь найдется полководец, считающий, что лучшая тактика — это держаться вне выстрела?