Очерки современной бурсы

— Против этой тирады мне возразить труднее, — почесав затылок, произнес Гатукевич. — Начну с частных замечаний. Неверно, что нет цельной атеистической философской системы. Такие системы были в древности и в средние века, есть они и сейчас. Марксистская философия как раз и есть цельная философская система атеистического толка. Так что здесь вы, молодой человек, перебрали лишку. Неверно, что у атеизма нет ни одного доказательства в свою пользу. Они есть. Нельзя согласиться и с утверждением о том, что вечность материи есть догмат слепой веры, а не доказанное положение. Это чушь. Мы с тобой еще в школе изучали закон сохранения материи. Закон этот гласит, что материя не возникает из ничего и не превращается в ничто, а только переходит из одного состояния в другое. Нет ни одного факта, опровергающего этот всеобщий закон природы. Что касается аргументов атеизма против существования бога, основанных на отсутствии чудес в наше время, то действительно напрашивается вопрос: почему раньше чудеса лились рекой, а нынче, когда неверие распространяется со страшной для церкви силой, когда чудеса нужны были бы как никогда раньше, их почему-то нет? Непонятно также, почему всемогущему и любвеобильному богу нужно было творить мир не для счастья человека, а для его страданий и всяческого зла? Все это возражения частного порядка. Наконец, маленькая поправка: в двух смежных фразах ты противоречишь сам себе. Ты утверждаешь, что материализм вел бы к атеизму, если бы ему удалось доказать самобытность и вечность материи. И сразу же сам себя опровергаешь словами: «Если бы даже и удалось материализму доказать самобытность материи, то это вело бы не к атеизму, а к дуализму». Теперь самое главное: тебе так и не удалось доказать существование бога. В конечном итоге ты вынужден признать, что его бытие — это все-таки вера в то, что он есть, а не строго доказанное положение. Ты веришь, потому что так подсказывают тебе внутренним голос, желание, привычка, но не потому, что ты убедился в существовании бога и можешь это доказать другим. Единственно, в чем я могу с тобой согласиться, это то, что каждый из нас остается при своем мнении.

— Фу, — тяжело вздохнул Андрей. — Аж устал… А все-таки был интересный диспут.

— Безусловно, — согласился отец Лев. — Прекрасная тренировка для ума. Надо будет еще как-нибудь сразиться…

— Лева, а теперь скажи мне, что ты думаешь на самом деле о всех доводах моих и твоих?

Гатукевич задумался.

— Твои, или вернее отца Василия, доводы противоречивы, в ряде случаев просто наивны. Они годны разве для человека уже верующего и к тому же не очень образованного. В них содержится больше злобных выпадов и ругательств против атеизма, нежели серьезных его опровержений. Подавляющее большинство из них устарело. Теперь требуется защита христианства и религии вообще на качественно новом уровне, с привлечением последних научных данных, имен современных ученых, с критикой не старого материализма, а нынешнего. Тогда это будет убедительно. Кстати говоря, во время нашего диспута у меня родилась мысль посвятить свои силы этому нужному для церкви делу. Изучив философию и по возможности некоторые естественные науки, я постараюсь обосновать религию современными средствами.

— Желаю тебе удачи, Лева! — воскликнул Андрей.

«ПОДВИГИ»

«Диспут» породил у Андрея двоякое чувство. С одной стороны, он еще более укрепил постепенно слагавшееся у него убеждение в бессилии богословия доказать свою правоту. С другой стороны, Андрей все больше приходил к выводу, что он пошел было по неправильному пути, ибо искать и познавать бога следует не разумными путями, а сердцем, верой. Но как это сделать?

В поисках ответа Андрей углубился в чтение святоотеческой литературы. По совету одного из преподавателей он стал внимательно изучать знаменитое «Добротолюбие» — сборник произведений теоретиков раннехристианской аскетики. Они предлагали мистический путь познания бога, который лежал через отказ от всяких радостей мира, умерщвление плоти, богомыслие.

Андрей решил хоть в какой-то мере испробовать этот путь.

Разумеется, те внешние средства, которые предлагали преподобные отцы, были для Андрея практически недоступны. Не мог он, например, покинуть мир и удалиться в пустыню, чтобы остаться наедине с самим собой и богом. Не мог последовать и примеру знаменитых средневековых пупоумов — афонских монахов, которые денно и нощно сидели на одном месте, смотрели на свой пуп и, творя молитву Иисусову, думали только об одном боге. Не мог он предоставить нагое тело свое палящим лучам солнца или дать себя на съедение комарам.

Но были еще внутренние средства богопознания, предлагаемые опытными в этом деле отцами и состоявшие в крайнем смирении, незлобии, терпении, посте и молитве. Вот этим подвигам благочестия, насколько позволяли силы и обстановка, Андрей и решил предаться.

Он начал с молитвы. Старался принудить себя все молитвы отстаивать не формально, а молиться от всей души. Вскоре, однако, Андрей почувствовал на себе косые взгляды товарищей. Его стали принимать за «блаженного», а бурсаки такого рода людей не любили.

Тогда он стал всякую свободную минуту уделять посещению лаврских храмов. В будние дни, насыщенные занятиями, таких минут почти не выдавалось: богослужения в лавре по времени совпадали либо с урочными часами, либо с вечерними занятиями. Зато такая возможность предоставлялась в праздники. По обычаю, семинаристы в обязательном порядке ходили в воскресные и праздничные дни к ранней обедне, которая начиналась в шесть утра и кончалась к девяти часам, после чего бурсаки завтракали и были до пяти часов вечера свободны. Большинство ложилось после завтрака отсыпаться, но Андрей решил в это время ходить к поздней обедне. Встав в пять часов утра и отстояв две службы, он возвращался из храма совершенно разбитым, но, преодолевая усталость, старался наравне со всеми заниматься и вечером. В будние дни он вставал теперь в пять утра и шел к ранней обедне.

В отношениях с товарищами и начальством Андрей старался быть до предела кротким, смиренным, услужливым. На всевозможные житейские обиды отвечал всепрощением. Стал ревностно соблюдать посты, не только не вкушая ничего скоромного, но и умеряя даже семинарский рацион.

Воздержание, молитва, незлобие и смирение действительно создавали необычное настроение. Это не было каким-то приближением к богу, ощущением его присутствия. Нет. Но появилось чувство выполненного долга перед богом, порождавшее сознание своей святости, некоторой гордости за себя и свои добродетели. Возникнув, это чувство усиливало в юноше религиозность, желание верить, но не оттого, что он стал больше сознавать бытие божие, а потому, что, поступая по заповедям божиим, он надеялся на его благоволение, возбуждал в себе желание, чтобы бог был, чтобы его, Андрея, труды не пропали втуне. Так желаемое наперекор здравому смыслу воспринималось за действительное.

Андрей перестал читать все, что не относилось непосредственно к учебному материалу, редко бывал на воздухе, на письма отвечал крайне нерегулярно, и последнее обстоятельство привело к тому, что его переписка с Лидой оборвалась.

Аскетические подвиги сказались и на его здоровье. Он почувствовал боли в желудке. Сперва юноша переносил их терпеливо, как он говорил себе, «во славу божию». Однако в конце концов пришлось обратиться к врачу. Тот поинтересовался, чем питается его пациент. Когда Андрей рассказал о своих «подвигах», врач, покачав головой, посоветовал немедленно прекратить посты и выдал на имя семинарского начальства справку о том, что семинарист нуждается в диетическом питании.

— Вы, молодой человек, сами виноваты в своей болезни: питались ненормально, изнуряли себя. Немедленно прекращайте «подвиги», а не то гарантирую вам по меньшей мере язву желудка!

Андрею пришлось подчиниться. Его перевели на особый, диетический стол. Здесь он оказался не в одиночестве. В виде исключения, даже в постные дни, больным бурсакам давали скоромную пищу несколько лучшего качества, нежели остальным.