Страница 21 из 29
Светофор дразнил и водителей и пешеходов. Снова зажёгся красный. Гостев, разумеется, остался стоять. Только смельчак, пускай таким безоглядным образом, на авось да небось, шаляй-валяй, была не была, где наша ни пропадала, да вплавь по порожистой реке, камнем вниз с крыши, без парашюта и вёсел, руля и ветрил, ласт и маски, но всё же ринулся к тому берегу, и был остановлен топтавшимися за спиной Гостева, пережидающими голосами: «Бе-е-е!..»
А дорога снова оккупирована скоростью. Скорость – превыше всего! Быстрое мелькание асфальта. Он скатывается лентой под колёса, он разбегается в стороны. Все – в сторону! Прочь с дороги! Колесо изобрело человека! Он стоит на тротуаре. Он боится ревущего движения.
Теперь зелёный свет и слова зелёные, серьёзные: правила, обязанности, возможности, соблюдать… Снова никто не успел. Гостев стоял на месте. Смельчак тоже. Противоположного берега совсем не стало видно. Да куда там!.. Вот в грузовике за рулём, не ошибёшься, – вечный Витюшка в кабине подпрыгивающего ЗиЛа, его стальные зубы блеснули в напряжённом оскале. Все шофёры – Витюшки! Попробуй высунься перед таким! Едут, едут, гонят куда-то… Заляпанные, мутные фары – пустые глазницы безумного слепого, словно по наитию спешащего куда-то рефрижератора. Трубный глас, резкий, визгливый сигнал, глупое, гундосящее «би-би». Уже за сто метров до него призрак решившегося было перейти дорогу прохожего задавлен. Но все стоят на месте, никто не кидается под колёса. Все же в здравом уме, здесь нет призраков. И Гостев стоит, он вышел из того возраста, когда перебегают дорогу перед близко идущим транспортом.
Опять красный свет. Или бык. Или ещё что-то, теперь уже не разобрать, и только герой может на него пойти, а всем остальным СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!!! Дышать не глубоко, носом, чуть задерживая дыхание, не пропуская в себя уличный чад, дым, пыль, газы, запахи, придерживая в себе маленького, низкорослого конька раздражения, чтобы не дать ему вырваться на волю. Вот-вот он начнёт бить копытами, хрипеть и грызть удила. Ну-ну, спокойнее! Скоро пойдём, скоро все пойдут.
Дали зелёный, как дают воду, когда её долго не было, и тогда на лицах радость, просветление, но уже и забота, быстро-быстро заполняются все оказавшиеся под рукой ёмкости, – вдруг снова отключат? Как дают свет, и тогда щёлкают всеми выключателями по квартире, чтобы… чтобы набрать света побольше, отложить энергию? Про запас, что ли? – подумал Гостев, даже не делая робкой попытки ступить на дорогу; смельчак и кто-то ещё сунулись было, да обожглись, – снова слева пошло движение, зачёркивая веру в зелёный свет, в серьёзные слова, права, преимущества. ..
Те, кто выруливал слева, кто судорожно сжимал руль, словно забыли, что они тоже бывают пешеходами, да и зачем им помнить об этом презренном племени? Они околёсились. Они на колёсах и, стало быть, на коне, не на том низкорослом, что злобно фыркает внутри иного неудачника, завидуя прогрессу движения, а на воплощении всего лучшего, что присуще пониманию быстроты, удобства и выгоды.
Вдыхая настырную гарь, особую бензиновую ауру, Гостев превращался в соляной столп. За то время, что он здесь стоит, можно было многое сделать или что-то одно, масштабное, решить теорему или открыть новый закон мироздания, заняться цветовым спектром, разложить его, выделить красный и зелёный цвета, жёлтый не нужен, измерить длину волны, чтобы выяснить наконец, что такое порядок и как он соблюдается, сочинить проник-новенное стихотворение или написать гимн одинокого пешехода, хотя нет, сзади собиралась толпа, за его спиной выстраивалась вавилонская башня, в ней бормотали, возмущались, братались, поминали всуе Бога: «да когда же… да что же это такое… совсем не пройтить…» – но он не оглядывался, упёршись взглядом в поток движения, он успевал читать надписи на дверцах, бортах и стёклах машин, автобусов, трамваев, троллейбусов: техпомощь, экспресс-лаборатория, ADIDAS, GRAND РRIХ, АUТО ТOURISТ, не уверен – не обгоняй, I LIKЕ SРЕЕD, горгаз, фрукты, продукты, молоко, скорая помощь, автосервис, покупайте билеты «Спортлото», госстрах, книги, хлеб, шипы, мясо, неприличные слова, написанные пальцем, наш город – город-труженик, город молодёжи, город рабочих, город студентов, город учёных, город высокой культуры, город помидоров, в конце концов, всё лучшее детям, я взял себе такую моду – всегда ходить по переходу, из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд, переходите улицу в строго отведённом для этого месте, тёти и дяди, обходите автобус только сзади, – до тех пор, пока его не затошнило. Всё же он оглянулся и увидел рядом с собой согнувшуюся старушку в резиновых ботах, опиравшуюся на палку. Очень жалко она выглядела. Он почему-то подумал: зачем превращать жизнь в нравственное понятие, если биология на склоне лет из человека делает то, что выглядит отнюдь не нравственно? Где нравственность в трудности существования, передвижения, в ожидании? И ещё немного ему постоять, чтобы додуматься и спросить: где она в смерти? Что толку требовать её от того, что находится в подчинении у случая, когда сочетание причин может опрокинуть любое следование принципам?
Очень согбенная старушка. Очень случайные мысли. Не стихотворение, не закон. А вдруг он ошибается? Берёшь, например, энциклопедию, раскрываешь на слове «нравственность» и читаешь: смотри «мораль».
Она напомнила ему бабушку. Кажется, только вчера он заметил ей, сидя на кухне: «Это что, хлеб уже юзом пошёл?» – «Каким юзом?» – удивилась она. – «Да посмотри, весь в плесени!» – «Ну а больше нет никакого, – развела она руками. – Соскобли ножом». – «Ха-ха, соскобли… – засмеялся он. – А потом на погост понесут».
Придётся идти. Несмотря ни на что. Но тут невероятное везение: снова дали зелёный, а слева вдруг замешкались, что-то не сработало у гения скорости и комфорта, засто-порилось движение, и сразу же образовавшаяся очередь загудела на разные лады: «бе-е… ме-е…» – и все стоящие у светофора, прохода ожидающие, ещё не веря в удачу, подхватили эти голоса, затолкались и уже сдвинулись с тротуара на проезжую часть, туда, где несмотря на солнечное марево, всегда вода, жижа, незамерзающий пролив, невысыхающее море; пошло наконец другое движение, крёстный ход, стенания и причитания, переход через Сиваш, бегство в Египет, а значит, по лужам всегдашним, по воде яко по суху, быстро вскидывая ноги и с трудом переваливаясь; потянулись обозы, детские коляски, заплакали дети, запричитали матери, замычали коровы, закричали верблюды, – а как же без верблюдов, если жарко, как в Африке? – все кинулись через дорогу на ту сторону.
Гостева вынесло прямо к автобусной остановке. Тут он отряхнулся и перевёл дух; ненадолго, потому что и так людно было на остановке, но подходили ещё новые люди и становились очень плотно. Они нервничали, когда мимо проезжали пустые автобусы. «Катаются, – заметил вслух один представительный мужчина и пояснил: – У них же бригадный подряд. Вот они друг за дружкой и ездят. Бригадир – на обед, значит, и остальные за ним». – «Какой там обед? – вздохнула женщина с тремя сумками. – Праздник сегодня». Наконец один автобус остановился и распахнул двери. Уже когда он подъезжал, сигналя нетерпеливой толпе, рвущейся ему наперерез, можно было предвидеть, что будет дальше. А дальше было то, что на языке тревоги и озабоченности называется штурмом. Первой в салон ворвалась женщина средних лет; плюхнувшись на сиденье, она закричала замешкавшейся подруге: «Быстрей, а то все места займут!» У Гостева забилось сердце, он подался вперёд, как завороженный, словно навык его подтолкнул, закреплённый памятью, не его, правда, памятью, а там, в дверях, застряли, сплелись чьи-то руки, столкнулись сумки, ноги. И он понял, чья это память, – бабушкина, её беспокойные отметки. Долгожданная, после двухсуточного ожидания, подача локомотива на перрон. Давка обезумевшей толпы. Паровозный гудок. Мешочники на крышах вагонов и разбитая крынка молока на рельсах. Вот и теперь ровесница его бабушки побелевшими от напряжения руками вонзилась в поручень, стараясь не пропустить более ловкую и молодую соперницу. Она всё продолжала ехать в эвакуацию. А Гостев, подталкиваемый в спину, думал, что в конечном счёте все эти испытываемые неурядицы не более чем гримасы марионеток, сидящих внутри человека и слепо бунтующих против истинного в нём, – дёргая его за нитки, будучи сами в подвешенном и взвинченном состоянии, они же воображают себя хозяевами. Выказать досаду, нагрубить – значит, признать за ними силу. И он молчал, когда ему заехали локтем в живот, больно наступили на ногу. Подталкиваемый в дверь крепкой стеной, на которую не дай Бог оглянуться и увидеть то, что на ней написано, он уговаривал себя воспарить над обыденностью и мелочной суетой. Это ему удалось, когда он приткнулся к компостеру, хотя на него по-прежнему давили. Он уже не дышал; а на него дышали, ощупывали его, как свою сумку, залезали в него, как в свой карман. И он думал – что ему ещё оставалось? – о том, что страдая, расходуешь себя на вымысел. Расход – это и есть жизнь. Вот же они, её объятия, которые стараешься терпеливо переносить, потому что, когда в одном пассажире из ста локтями расталкивается агрессивная отзывчивость, поневоле затронутыми становятся все. Да сколько раз наблюдал Гостев, как маленький скандальчик развивался в тяжёлую и опасную эпидемию, для погашения очага которой требовалось вмешательство водителя и он даже останавливал автобус.