Мёртвая зыбь

Чтобы не привлечь еще раз внимание инквизиторов, он предсказания облекал в четверостишья, катрены, “безобидную фантазию поэта.” Предсказания дальние проверить невозможно, они принесли ему посмертно славу. Но ближние сбывались и заинтересовали тех, кто знать хотел добьется ли он успеха в задуманных делах.

Врач объяснял свою способность ниспосланным свыше вдохновением. Инквизиция молчала, сама не прочь воспользоваться даром прямого потомка библейских пророков, передавших ему свое бесценное наследство.

Во Францию вернулся сын выкрестов, истый католик доктор Мишель Нотр Дам, носивший имя Пресвятой Девы. По латыни оно звучало Нострадамус.

Он был призван к королевскому двору, где пользовался расположением Екатерины Медичи, заинтересованной предсказанием судьбы своих детей.

Званцеву страстно захотелось написать, если не роман, то повесть об этом незаурядном человеке. В этом он признался в радиоинтервью комментатору Литвинову, приехавшему к нему с бригадой в Переделкино.

Литвинов застал у Званцева его друга и соседа Василия Захарченко. 30 лет тот возглавлял журнал “Техника — молодежи”, а теперь создавал новый журнал “ЧП” — “Чудеса и приключения”. Он зашел к Званцеву договориться о статье, приветствующей новое издание.

Литвинов был обрадован возможностью взять интервью сразу у двух писателей.

Звукооператор, пристроившись в углу с микрофоном, приколол собеседникам по крошечному микрофону.

Узнав о замысле Званцева, Литвинов спросил у Захарченко:

— Как смотрите, Василий Дмитриевич, на интерес фантаста-оптимиста к такому мрачному предсказателю, как Нострадамус?

— Нострадамус — сам воплощенная фантастика, притом необъяснимая. Послушаем фантаста, как он обойдется без привлечения Небесных сил?

— Я долго не решался писать о нем, не понимая, как материалист, феномен Нострадамуса, — признался Званцев.

— Но если вы решились, значит, поняли его?

— Я объяснил его лишь себе, как писатель, не сажая, как великий Гоголь, кузнеца Вакулу верхом на черта, чтоб лететь к матушке Екатерине за черевичками.

— Ну, если, Саша, ты без фантасмагорий обошелся, то сам ты — феномен, не хуже черта кузнеца Вакулы, — с доброй усмешкой произнес Захарченко.

— До феноменов мне далеко, я только силюсь их понять.

— А как вы относитесь к фантасмагориям в литературе? — спросил Литвинов и добавил: — Это ж основное направление западной фантастики, где вымысел ничем не ограничен.

— Ее я прежде отрицал, сам приверженный к реалистичной фантастике, к осуществимой технической мечте, и думал, что только так и надо. Теперь же понял, что именно на Западе фантасмагория оправдала себя, начиная с трактатов Сирано де Бержерака или романов Свифта, когда один, осмеивая уродства современности, безумными, как казалось, идеями предсказал достижения нынешней цивилизации, а другой создал неумирающего Гулливера, насмехаясь над современными ему нравами людей. Описал остров мудрых лошадей, где на деревьях ютилось гнусное зверье, “яу”, не отличаясь от людей, такое же безнравственное, как современники писателя. Фантасмагория оправдана сатирой и памфлетной формой, а вот у Гоголя, поэзией прелестных “Вечеров на хуторе близ Диканьки”. Свифта же судили за оскорбление существ, Богом созданных по образу и подобию своему… Когда ж фантасмагория служит лишь самой себе и не несет другой нагрузки, она — пустышка и никому не нужна!

— А вы что думаете, Василий Дмитриевич, по этому поводу? — обратился Литвинов к Захарченко.

— Все книги хороши, кроме скучных, — ответил тот. — Но думаю, что Саша перегнул, ссылаясь лишь на Запад. А сказки русские — не та же ли фантасмагория, какой казалась? А Иванушка — ”умный дурачок”, что едет на печи, как на паровозе? А ковер-самолет, давший название теперешним аэропланам? А Черномор, летающий по воздуху, “постигнув левитацию”? То — все народная мечта, гипотеза, идея! Они воплощались в сказке. Теперь — в романах. А завтра — в науке, технике, в быту. Мы создаем сейчас журнал, где место есть любым гипотезам, любой безумной идее, к которой призывал Нильс Бор, имея в виде теорию относительности Эйнштейна, перевернувшую мировоззрение физиков в ХХ веке. Что кажется бессмысленным сегодня, завтра может оказаться для науки ключом к дверям в грядущее.

— Я думаю, что многие наши радиослушатели станут читателями вашего журнала.

— Спасибо за рекламу. Но не вернуться ли нам к Нострадамусу и Сашиной гипотезе, что нам раскроет суть прорицания. Пусть она будет даже безумной.

— Конечно, вспомним о Нострадамусе. Но за отвлечение к фантасмагории я благодарен вам обоим. Итак, Александр Петрович, поведайте нам, как вы разгадали Нострадамуса? Какой задумали роман?

— Если повесть о Нострадамусе удастся, то роман будет не столько о нем, сколько об его предсказанных и сбывшихся событиях. Не все им предвиденное оправдалось. Хороший математик и астроном, он предвосхитил теорию вероятностей, рисуя возможные события, которые или будут, или могут быть.

— Это, Саша, называется литературной отвагой, и мы охотно прочитаем, как ты научишь видеть будущее без помощи Небесных сил.

— Учить я не берусь. Но каждому, кто навестит меня, я задаю вопрос. И вас обоих спрошу. Было ли когда-нибудь в жизни у вас ощущение, будто вы знаете что произойдет?

— Конечно, было, — оживился Захарченко. — А в психиатрии даже термин есть “Дежавю”. В переводе с французского — “я видел”, — он прекрасно знал французский язык.

— Это не предчувствие, а ложное представление, что будто ты уже когда-то жил, — возразил Званцев.

— Предчувствие со мной бывало, — признался Литвинов. — Отправляясь сюда, я убежден был, что нас ждет удача.

— Ну вот, нам Саша доказал, что все мы немножко не в уме.

— Мне хотелось показать, что это свойственно всем людям.

— И это нужно для твоей гипотезы?

— Это вытекает из нее. Но она вовсе не моя. Не так давно ее мы обсуждали с американским ученым Жаком Валле, — начал Званцев.

— Жак Валле? Это имя! — вставил Захарченко.

— Мы договорились и написали каждый книгу: Он — “Параллельные миры”…

— В “Прогрессе” вышел перевод. Я читал.

— А я — “Альсино”. Тебе я, Вася, ее подарил.

— Клянусь, прочту. Я замотался.

— Нам с Жаком Валле пришлось объяснять суть многомерности корреспондентке “Фигаро”, оказавшейся русской графиней Хвостовой или Катей, для престижности пользующейся переводчиком. Она никак не принимала, что представление о параллельных мирах вытекает из “Теории подобия” и одиннадцатимерности Вселенной, на чем построена “Кристаллография”.

— Параллельные миры и Нострадамус? Тебя я, Саша, тоже не пойму. И думаю, что радиослушатели тоже.

— Еще два мира незримо существуют рядом с нами, как соседние страницы книги с воображаемыми двухмерными существами. Третье измерение и соседняя страница для ни так же неприступна, как нам высшее измерение. И время в тех мирах течет различно. Один отстал от нас, другой ушел вперед. И все они проходят через некие “Слои времени”, оставляя в них свой след, как программу миру, идущему вослед. В этих “Слоях Времени”, как мне кажется, — вся соль!

— Так, значит, мы когда-то уже жили?

— Литвинову уже давали интервью сто тысяч лет тому назад, а может миллион. Вот почему он был так уверен в удаче.

— То был другой Литвинов, да и мы другие.

— Но он невольно заглянул в “Слои Грядущего”.

— Выходит, прав народ в поговорках: “Что кому на роду написано, то и сбудется”…

— Народ всегда прав.

— Значит, Саша, ты — фаталист?

— Ни в коей мере. Фаталист считает, что все предопределено и опускает руки. А я борюсь, и счастлив тем, что ничего не знаю, что нас впереди ждет. И тот же народ говорит: “На Бога надейся, а сам не плошай”. Словом, хоть все начертано, но добивайся своего.

— Борец-то ты борец. Об этом всем известно.

— Простите, я спрошу… — подал голос Литвинов. — Что ж общего у Нострадамуса с параллельными мирами, и с нами, кто грешит предчувствием?